Затаив дыхание, следил он, как Томашевский разглядывает листки. Кровь шумела в ушах.
Томашевский уже собирался сунуть листки в конверт, как вдруг замер. Потом еще раз просмотрел текст.
— Неплохо придумано, — рассмеялся он. — Но тебе не повезло, милый мой! — И разорвал оба листка.
Фойерхан был потрясен. Ему казалось, что он падает в кратер вулкана, который снова извергнет его распадающимся раскаленным шаром. Его охватили ненависть, злость и смертельный страх. Издав звериный вопль, он кинулся на решетку, ударившись об нее всем телом. Боль только разъярила его еще больше. Обе руки, как змеи, проскользнули сквозь прутья и схватили Томашевского за левое предплечье. Томашевский ногами уперся в решетку и откинулся назад, но напрасно: Фойерхан сантиметр за сантиметром втягивал его руку к себе в камеру.
— Пусти меня! — кричал Томашевский. — Пусти! — Жилы его напряглись, свободной рукой он пытался оторвать пальцы Фойерхана.
Тот продолжал тянуть изо всех сил. «Если смогу втащить сюда всю его руку, я спасен, — думал он. — Отогну пальцы назад, а может, и сломаю. Теперь он от меня не уйдет… Если сломать ему палец, то он наверняка потеряет сознание и я достану из кармана ключи. Или просто подожду, пока кто-нибудь не придет его искать. Достаточно будет поднять крик, и меня освободят. Боже, ну и силен же этот боров! Но я должен его удержать, должен! Или привяжу его ремнем к решетке. Если не появится на работе, люди с фирмы придут его искать… Найдут меня. Еще десять сантиметров — и готово. Я должен это сделать, если хочу выжить!»
Но и Томашевский понимал, о чем идет речь.
Их схватка была молчаливой, но упорной.
Расстроенный, он снова восседал в кабинете, в душе проклиная все на свете: за три дня он так ничего и не добился. Ни следа Фойерхана и гермсдорфского грабителя, ни следа Швандта. Тоска, тоска… Нужно бы бросить все, как Гоген, мелкий банковский чиновник Поль Гоген, и пойти бродить по свету. Увидеть Мартинику, Арль, далекие южные моря и рисовать, писать, петь песни, любить, сражаться, творить и обретать…
Кто-то постучал. Он буркнул:
— Войдите!
Судя по донесшемуся смеху, это Кох, больше всего на свете обожавший дурацкие шуточки. Но когда в нос ему ударил не сладковатый запах любимого лосьона Коха, а грубая смесь алкоголя, табака и пота, Манхардт поднял глаза. И онемел, беспомощно шевеля губами, вставая с кресла, как в замедленной съемке.
— Вы… Швандт? — наконец выдавил он.
