— Марк действительно слушал ее?
— Да. — Уловив напряжение в своем голосе, Терри тоже сделала паузу. — Мария говорит, что это возбуждало его. Он и насиловать ее пытался, когда звучала запись.
Молчание в трубке длилось и длилось. Уже не секундами исчислялось оно, счет подошел к минуте, и лишь тогда снова раздался голос Мелиссы Раппапорт:
— Думаю, нам надо поговорить. С глазу на глаз.
Пэйджит взял телефонную трубку. Она спросила без предисловий:
— Как Карло?
Мгновение Пэйджит молчал. Пала тьма, ярко горели огни города, совсем как тогда, — а было это лишь прошлым вечером, перед тем ее телефонным звонком, изменившим все и вся.
— Потрясающе, — холодно ответил он. — Не только его родители снова знамениты. Когда сегодня утром он пошел в школу, на улице его поджидали репортеры. Так что одиночество ему не грозит.
Мария игнорировала его тон.
— Друзья Карло знают обо мне?
— Пока нет. Но представь себе, какая карьера ждет нашего сына. Мне, пожалуй, даже понравилось бы лицо Карло на обложке «Пипл» на фоне его свидетельства о рождении.
— Зачем ты паясничаешь?
— О, я действительно мечтаю об этом. — Взгляд Пэйджита был устремлен в окно. — Кто-то как-то сказал мне, что сарказм — спасительная замена гневу. Воспитание не позволяет мне давать волю гневу в столь трудный для тебя момент. Перефразируя то, что я говорил вчера вечером нашим друзьям-телевизионщикам, можно сказать: те, кто близко знаком с тобой, попытаются проявить к тебе такое же сострадание, как и те, кто знает тебя лишь по телепередачам.
Пэйджит скорее почувствовал, чем услышал раздраженное дыхание.
— Знаешь, Крис, ты в самом деле ублюдок.
Странно, подумал он, в ее словах до сих пор прежняя обида.
— Ты мне это уже говорила. В тот вечер, когда окончательно развеялись иллюзии, это было пятнадцать лет назад.
Мария помолчала.
— Ну, хорошо, — подвела она итог. — Извини мою назойливость и позволь мне вернуться к теме, которая меня волнует больше всего. Как Карло?
Пэйджит поймал себя на том, что смотрит на фотографию сына.
— Карло? — повторил он. — Карло в замешательстве, терзается. У него душа болит не только о тебе — о нас, о нашем прошлом, о нашем настоящем. Ему открылось многое из того, что — и ты, и я это знаем — лучше бы предать забвению.
И снова молчание. Он понял: за этим молчанием нечто, о чем Мария решила не говорить.
— Ты не поверишь мне, — наконец вымолвила она, — но, если бы я могла сделать что-то, что не позволило бы Марку Ренсому причинить нам всем такое зло — даже если бы пришлось прыгнуть с двадцать третьего этажа отеля, — я бы сделала это.
