Вслед за Игнатом Прохорычем вошел в первую комнату конторки. В ней метров пятьдесят квадратных, по стенам стоят длинные скамейки, посередине – столы. Здесь проводятся летучки, производственные совещания, комсомольские собрания нашего цеха. Но все равно комната эта почему-то называется залом ожидания, а иногда и «залом разочарований», – это уж в зависимости от постигшей вас судьбы. Игнат Прохорыч сел за стол, стал читать. Я устроился на скамейке рядом.
Почему-то вспомнились мне ответные телеграммы родителей Татьяны на те, что мы с ней дали в день отъезда тети Вари. Яков Юрьевич прислал одну телеграмму: «Поздравляю вас, хочу поскорее увидеть! Отец». А Нина Борисовна – две. Одну общую, такую же почти, как и Яков Юрьевич. А вторую – одной Татьяне: «Танька, будь умницей, тогда звезды оба вы всегда будете видеть рубиновыми! Ваша мама». А все-таки страшно: они приедут – а я – уже у них!…
– Иван! – позвал меня Игнат Прохорыч, и я увидел, что он уже прочитал, листки были опять сложены аккуратно. – Она и в школе… писала?
Я кивнул.
В комнату вошли Теплякова, Миша Воробьев, ребята и» нашего цехового «кабэ».
– Ну-ка, почитайте, – сказал Игнат Прохорыч, протягивая листки.
Теплякова взяла их, все столпились вокруг нее. Сначала они, наверно, прочитали заглавие и подпись, – видно, удивила их новая фамилия Татьяны, потому что они даже искоса глянули на меня. Но Теплякова что-то шепнула им, кое-кто улыбнулся, стали читать. Игнат Прохорыч молчал, слегка улыбаясь.
– Ах ты!… – вздохнул высокий рыжий парень, стал закуривать, глядя в листки.
И вдруг они захохотали. Я поспешно вспоминал, над чем именно они могут смеяться. Глянул на Игната Прохорыча: и он смеялся, по-доброму смотрел на них. Потом высокий рыжий парень убежал за Татьяной, а Теплякова говорила Мише Воробьеву, что Татьяну надо срочно заставить писать куплеты для самодеятельности.
К себе в кабинет шел Горбатов, они окружили его, заставили тут же прочитать очерк. И в это время рыжий парень привел Татьяну, держа за плечи, чуть даже подталкивая в спину. Татьяна была совершенно багровая. Я встал и пошел в цех.
Бригада монтировала стрелу. Никто ничего не сказал мне, но я так и чувствовал, что, как говорится, дружба – дружбой, а служба – службой: не принято у нас в бригаде вот так пропадать неизвестно где во время работы. Тем более, из-за моего отсутствия дяде Феде приходилось держать клещами прокладку, по которой Филя бил кувалдой, загоняя палец.
