— Мемуары, так? Воспоминания?
— Ну, не совсем. Через свою жизнь, через призму личного взгляда я хочу дать размышления о жизни, о тех изменениях, что произошли за последние пятнадцать лет. Жаль, что текущая работа оставляет для повести мало времени. Я ведь все отпуска провожу в загородных походах. Ответственно подхожу к работе. Ведь краеведу надо изучить область вдоль и поперек. Но все же, повесть надеюсь завершить года за два.
— Но если ты будешь писать в своей манере, то есть откровенно — ее вряд ли опубликуют… Так?
— О, я пишу «в стол». Для далекого будущего, когда публикация станет возможной. Честно говоря, что мне еще остается? — Клигин вновь помрачнел, сдвинул брови — Когда меня вытеснили из политики, я мечтал отдаться своей подлинной страсти. Публицистике. Но ведь мне и здесь не дали развернуться. Ты же знаешь. Когда Медвежутин подмял прессу, то редактор «Вечернего Урбограда» мягко намекнул, что в моих статьях газета более не нуждается. Ну, что оставалось делать? Перешел я в журнал «Бланка-ривер», занялся краеведением. Красоты природы, факты из истории родного края…
— О, эти репортажи восхищают читателей. В том числе и зарубежных. Ты настоящий мастер. Сразу видно — знаешь, о чем пишешь. Так?
— Так-то оно так… Но я всегда чувствовал неудовлетворенность. Если говорить прямо, мне заткнули рот. Ну, сколько мне сейчас? Сорок два года. А сколько еще осталось? — Клигин отряхнул джинсовый костюм. Молодежный стиль одежды, звонкий голос и стремительная походка делали его моложе своих лет. Однако в больших карих глазах журналиста отражалась старческая мудрость и скорбь. — Я чувствую, что как публицист и политический сатирик мог бы сделать очень многое. Ведь сколько вокруг свинства! Я на все это гляжу иронически. Да что там — трагически! Сердце кровью обливается! И ничего не могу поделать. Я лишен газетной трибуны! Это творческая смерть… Чем дальше, тем больше чувствую себя униженным. Они заткнули мне рот! Но пусть хотя бы потомки узнают о нынешних безобразиях. Через двадцать лет, или хоть через пятьдесят… После моей смерти…
Дареславец слушал Клигина внимательно, не перебивая. Он давно заметил, что если журналиста увлекала некая тема, тот разражался длинными речами. А встречались они не так уж часто, и потому Клигин спешил облегчить душу. После увольнения из газеты, он проклинал диктатора на чем свет стоит. Однажды Дареславец написал ему на клочке бумаги, в мэрии: «Не здесь! Все кабинеты прослушивает РСБ!». С тех пор задушевные беседы велись только на загородной даче. Там приятели говорили о наболевшем резко и открыто.
