— И чего вонзился, о-о! Чучело этакое! — волновался Миша, хмуря свои черные, красиво изогнутые брови.
Раскрыл на удачу учебник кверх ногами и сделал вид, что углубился в него.
— Авось, отстанет Шавка!
Но Шавка не отставал. Его проницательные, душу читающие глазки продолжали без устали впиваться в Мишу.
— Зарезать хочет! — мысленно томился юноша, — догадался, кто его изобразил тогда на доске и… и зарежет! Как Бог свят! — И чуть ли не первый раз в жизни весельчак и остряк Каменский почувствовал себя скверно и тоскливо. Как на беду, попечитель округа еще не приехал, и экзамен начался без него. Вся надежда Миши была на дядю, при котором Шавка не посмеет «резать», ну да еще на «шпаргалку», которую сестра Соня искусно прикрепила ему в левом рукаве мундира на резинке, с длинным рядом хронологических цифр. Стоило только дернуть пальцем и шпаргалка вылезет настолько, что, прикрывая правой рукой ладонь левой руки, можно было прочесть с успехом под пальцами незнакомые годы событий. Но все было бы хорошо, если бы не глаза Шавки.
— Ах, эти глаза, глаза! Что же вы делаете со мною! — с тоскою пронеслось в душе всегдашнего весельчака.
Около Миши что-то неожиданно зашуршало..
— Комарик, ты что?
— А вот хронологию выписываю, забодай ее козел рогами!
— На ногтях-то?
— А неужто ж на носу!
И Комаровский, довольный своей выдумкой, тихонько вытянул руки… Там на ногтях чуть заметно чернели малюсенькие, как мушки, цифры.
Ништатский мир в 1721 году. Коронование Петра Императором 1725. И так далее, далее… Много, без конца!
Все десять пальцев рук были заняты цифрами.
— Хорошо! — торжествовал Комаровский.
— Остроумно, шут возьми! — согласился Миша. И оба рассмеялись.
У экзаменаторского стола стоял Юрий. Пока его предшественник Бандуров, мигая своими прекрасными глазами, толково и основательно докладывал значение Петровских реформ, Радин тупо смотрел на свой билет, знакомый ему до противного вместе со всей его хронологией, и думал о матери…
— Она уже там… — быстрее птицы неслись мысли юноши, — в Лугано. Затерянный маленький уголок земного рая… Горы кругом… Апельсиновые и миндальные рощи… Запах, дурманящий и сладкий, как мед… И розы… розы… целый лес роз… целая бездна… Милая… родная… Отдохни… там… милая! Родная! Голубушка моя!
Письмо матери, первое по ее отъезде, лежало у него на сердце под синим сукном мундира… и что-то бодрящее, что-то нежное, как морская волна, как нежный цветок, как соловьиная песнь, шло от этого маленького клочка бумажки в синем конверте и чем-то бодрящим вливалось оно во все фибры его молодого существа. Он точно проснулся от сна, когда дребезжащий голос инспектора назвал его фамилию.
