И она длилась вечность.
Майкл не рассказывал никому об этих своих снах — даже Сьюзен, которой он рассказывал почти все. Дурные сны были здесь у каждого. Вокруг было столько страдания, что им пропитался бы даже полный идиот; оно напоминало о себе во сне, подобно невыполненному обещанию, и Майкл становился жадным и эгоистичным, прося для себя хоть какого-то снисхождения. Хуже всего было то, что его сны выглядели неким запутанным пророчеством, этаким киноанонсом грядущих событий. Подобно какому-то страннику былых времен, он был поражен открывшимся в этих видениях многолюдьем глухой пустыни.
С течением времени у Майкла понемногу окрепла уверенность, что эти видения были чем-то большим, чем реакция его души на стресс. В его представлении они приобрели характер своего рода объективной реальности. Конец Времен был сейчас, в каждое из мгновений его сна. Но как раз в это-то ему хотелось верить меньше всего, поскольку голос, слышанный им в видениях, обещал ему, что он сыграет свою роль, прежде чем все придет к печальному финалу.
Кульминация каждого из снов была одной и той же.
Посреди разрушений перед ним вдруг возникал висящий в воздухе меч, пронзающий огромный черный камень. Сменяющие друг друга картины обреченных крестовых походов проносились у него в голове подобно осенним листьям — падающий с небес громадный железный крест, затем оружие, закаленное в крови рабов и мучеников, столь могущественное, что стало уже легендой, парадигмой чести и священной смерти. Символ превращался в символизируемую им вещь, и мерцающий клинок, возникший из солнечного пламени, становился воплощением самой силы искушения. Он манил его: «Взявший меня навеки будет Царем Царей…»
Нет. Даже в снах, когда те, кому он хотел помочь, обращались в пепел прежде, чем он успевал до них дотронуться, Майкл не мыслил себя в роли воителя. Он не хотел своей рукой претворять в жизнь какое-нибудь горячечное пророчество. Чтобы выжить, нужно было проснуться. Сейчас же. Перебарывая самого себя, Майкл стал пытаться выбраться…
И опустилась тьма.
Майкл сел, подслеповато моргая и прислушиваясь к разбудившему его звуку. Он протянул руку к Сьюзен, зная, что уже поздно и она наверняка ушла. Странно, но за все это время в палатку никто не вернулся. Лицо его покрылось маслянисто-глянцевой испариной, а тонкая куцая простыня прилипла к телу, будто ее перед тем окунули в воду.
В палатке кто-то был.
Незнакомец не был одет ни в униформу членов миссии, ни в лохмотья, обычные для наводнивших лагерь беженцев. Его бедуинское одеяние сияло белизной, а черная бородка была аккуратно подстрижена. Его можно было бы назвать красавцем, если бы не орлиный взгляд, из-за которого лицо его словно воплощало холодную бесчеловечность пустыни.
