– Я как-то не подумал, что должен ее благодарить, – ответил я. – Но вы напомнили мне, сколь многим я ей обязан, и я не премину выразить ей свою живейшую признательность.
– Она, без сомнения, окажет вам и другие существенные услуги, более достойные благодарности, – заметила она; – эта дама не ограничит свое внимание к вам такими пустяками. У госпожи де Сенанж на редкость благородная душа; но почему вы без нее?
– Очевидно, потому, – ответил я с раздражением, которое не в силах был побороть, – что не имел возможности последовать за ней; но уверенность в том, что я ее скоро вновь увижу, смягчает горечь разлуки.
Госпожа де Люрсе посмотрела на меня с негодованием, я ответил ей тем же; мы без слов признались друг другу в ненависти. Но она не ограничилась взглядами: думая, что причинит мне боль, унизив госпожу де Сенанж, она принялась, не жалея красок, описывать причуды и пороки своей воображаемой соперницы. Я был о ней не лучшего мнения и мот бы позволить госпоже де Люрсе чернить ее сколько угодно; но вместо этого я счел своим долгом встать на защиту госпожи де Сенанж и хвалил ее с таким жаром и увлечением, что у госпожи де Люрсе не осталось никаких сомнений в том, что она раньше могла только подозревать. Ослепленный гневом, я не только постарался выразить свое уважение к госпоже де Сенанж, но стал превозносить ее молодость, красоту и ум с пылкостью, свойственной первым порывам любви.
Судя по страдальческому выражению лица госпожи де Люрсе, ей стало ясно, что я для нее потерян; меня охватило сладостное чувство мести. Но вскоре я понял, что это дорого мне обошлось. Желая ее проучить, я забыл, что меня слушает и Гортензия и что, расписывая свою любовь к госпоже де Сенанж, я убедил не только одну, но и другую тоже. Эта мысль повергла меня в уныние. Раньше, до этой непростительной оплошности, мне надо было лишь преодолеть холодность Гортензии; теперь же… как говорить ей о своих нежных чувствах, если я сам признался, что пленен госпожой де Сенанж? Как объяснить ей причины, побудившие меня с такой настойчивостью восхвалять женщину, вовсе не достойную моего внимания? Но смогу ли я, без риска навлечь на себя презрение, оправдаться? Ведь мне пришлось бы унизить госпожу де Люрсе, выдав тайну ее сердца. Собственная честь строго предписывала мне не разглашать наших отношений.
Долг обязывал меня хранить молчание; чем тверже я буду придерживаться закона чести, тем затруднительнее будет положение, в которое я сам себя поставил. Хотя Гортензия слушала мои признания без всякого интереса, мне почему-то пришла в голову мысль, правда, лишенная всякого основания, что я не должен терять надежды. Я был почти убежден, что настанет день, когда мне придется оправдать себя, и я уже готовил доводы, чтобы опровергнуть предубеждение против себя, которое сам так старательно ей внушал. Ее печаль увеличивала мое смятение и тревогу. Подобное настроение можно было объяснить только тайной и несчастной любовью; но если она, как мне казалось, любит Жермейля, то чем объяснить ее меланхолию? Когда я видел их вместе, я не заметил ни облачка между ними. Могло ли его отсутствие быть причиной такой глубокой печали? Люди обычно тоскуют, когда расстаются с любимыми надолго; но если они разлучены на короткое время – дело другое: они, конечно, думают о том, кого любят, интересуются им, но мысли их скорее трогательны, чем печальны; значит, не Жермейль причина ее горя. В сущности, я считал его соперником только потому, что когда опасаешься за свою любовь, то подозрение естественно падает на друга, к которому наша возлюбленная, как нам кажется, нежно привязана; он всегда внушает наисильнейшие тревоги.
