Что касается ума, то она была далеко не глупа. Я имею в виду то остроумие, какое мы встречаем в любом светском салоне. Она болтала пустяки, говорила все, что придет в голову, охотно злословила и, думая дурное, не стыдилась высказывать свои мысли. Она употребляла модные при дворе словечки, странные, непринужденные, новые для слуха выражения, произносила их небрежно, тягуче, как-то сквозь зубы – многие видят в этой заученно-ленивой манере простоту и естественность. Мне же эта манера представляется лишь новым способом докучать: более медленным. Несмотря на свою особенную склонность ко всему фривольному, она вдруг иногда становилась педанткой и принималась рассуждать о высоких материях без толку и смысла, вынося обо всем решительные суждения, основанные на убогих начатках прописной морали, – в таких случаях госпожа де Сенанж нередко сетовала на дурные нравы и дивилась распущенности нашего века.
Вот эта-то досточтимая особа, чей правдивый портрет я вам набросал, и пленилась мной. Тот «первый неудержимый порыв», с которого обычно начинались ее увлечения, злосчастный порыв, которому, по собственным ее словам, она никогда не умела противостоять, завладел ею и отдал ее мне во власть. Не то чтобы я вполне удовлетворял ее вкусам (она впоследствии сама мне это объясняла): я держал себя слишком естественно, не говорил экстравагантностей, не умел манерничать и вообще не знал себе настоящей цены. Ясно понимая, чего мне не хватает, она решила взять на себя славную миссию: помочь мне восполнить все пробелы и обрести качества, коих мне недоставало; короче, она забрала себе в голову, что должна заняться моим воспитанием и «сформировать» меня – модное выражение, заключающее в себе множество не поддающихся точному определению понятий.
Что касается меня, то, хорошенько разглядев госпожу де Сенанж, я был весьма далек от мысли, что именно она будет меня формировать. Несмотря на ее умильные взгляды, она мне казалась не чем иным, как престарелой кокеткой; я даже испытывал неловкость от ее развязных приемов. Я еще не утерял нравственной чистоты, любил скромность, которую в светском кругу именуют глупостью и ложным стыдом, – все оттого, что, если бы эти качества считались украшением души и ценились бы в обществе, слишком многим пришлось бы краснеть за их отсутствие.
Не знаю, заметила ли госпожа де Сенанж, что ее плотоядные взгляды смущают меня, но поведения своего она не изменила. Чтобы я мог должным образом оценить честь этой победы, она показала мне во всей красе свою развязность и другие прекрасные качества и прелести и прибавила к ним, чтобы окончательно меня сразить, беззастенчивые речи. Я заметил, наконец, что уделяю слишком много внимания особе, которую нетрудно определить с первого взгляда, и, как ни огорчало меня равнодушие мадемуазель де Тевиль, старался почаще взглядывать на нее, как бы ища в ее облике противоядия от отравы, источаемой госпожой де Сенанж. Мадемуазель де Тевиль прислушивалась к ее речам, и по краске, заливавшей ее щеки, по ее презрительному взгляду я заключил, что мы с ней судим одинаково. Это меня не удивляло. Я невольно задумался о том, какая пропасть разделяет этих двух женщин; я любовался трогательным изяществом молодой девушки, ее благородными манерами, сдержанными без стесненности, которые сами по себе внушали уважение, ее умом, прямым и ясным, здравым в шутливую минуту, свободным в серьезном разговоре и всегда тактичным. На примере госпожи де Сенанж я видел, до какой распущенности и бесстыдства может дойти существо, дурное от природы и обученное вдобавок скверно понятой науке жить в высшем обществе.
