— Даю пять минут на размышление! — и вновь заходил.
Тумана уже не было. Рабочие глядели между винтовок в сторону поселка. Женщины тянулись через полотно железной дороги к заводу, казаки отгоняли их, взмахивали нагайками, и воздух прокалывали вскрики. Солдаты казались слепыми, глухими, неподвижными, и под блузами вскипала злоба: «Ух, чортовы оловяшки!»
Капитан поймал болтающиеся часы и остановился:
— Ну-у?! Или прикажете просить вас?!
Молчание взъярило его еще больше, и он до визга вытянул голос:
— А-а-а, думаете, я пришел шутить с вами?! Вывести каждого десятого! Эй, вы-ы, та-ам!
На концах шеренг выступили солдаты с нашивками, люди в плащах и пошли по рядам:
— Раз, два, три, четыре… десять… вылетай!
Солдаты выталкивали десятых за шеренгу, там их подхватывали другие и вели к верховым:
— Стань и замри!
Человек в плаще накололся на большие глаза Ильи, примерил взглядом, не десятый ли он, и спросил:
— Господин капитан, разрешите перетасовать? Благодарю. Этого назад!
Солдат выдернул похолодевшего Илью из ряда и повел вперед.
-.. восемь, девять… марш!
За шеренгой Илья отстранился от провожатых, подошел к верховым и примкнул к плечу певуна Васи Крамаренко. Он знал, за что его передвинули в десятые, не спорил, но близость смерти наваливалась на плечи и сжимала сердце. В спину фыркала лошадь. Илья перестал думать о себе, опережал глазами счетчиков — «пять, шесть, семь, восемь, девять», — взглядом как бы подхватывал десятого и, боясь, что тот закричит, бережно вел его к себе.
И каждый раз, когда десятый молча проходил пространство между шеренгой и верховыми, облегченно шевелил губами:
«Так, вот так, так…»
За заводами грянули выстрелы. По рядам рабочих засновали огоньки надежды, выпрямили спины и напружили мускулы: «Неужто наши вернулись?» Но выстрелы поредели, оборвались, и глаза заволокла муть.
Илья бранил себя за то, что не ушел ночью о отрядом.
Сердце лучше Решетова знало, где его, Ильи, место, но он остался и умрет глупо, с пустыми руками. Он передохнул и вкось начал оглядывать десятых.
Иные из них виноваты были только в том, что кляли голод, борьбу, свою долю и не понимали того, что творится в стране. Стоящий рядом многосемейный Самойленко виноват был в том, что выпячивал свою преданность богу, издевался над всем новым и угрожал молодежи не умирать еще лет тридцать. Почему он стоит среди десятых и молчит?
Следующие, Хлудиков и Кузько, — они и здесь вместе, — виноваты были в том, что притворялись старательными рабочими, а на деле изо дня в день украдкой делали на заводе кастрюли, сковороды, ухваты и обменивали их на вонючий самогон. Хлудиков, Кузько, Самойленко и забитый, глуповатый Хижняк больше всех пугали Илью, и он был благодарен капитану за то, что тот сразу не сказал, зачем отсчитывают десятых: ему хотелось, чтоб никто никого не выдал, чтоб смерть все приняли так, как надо.
