— Вот удача!
Ребята ахали, в упоении лепетали советы и, как бы помогая друг другу, сгибались.
— Говорил, вправо бей!
— Вы что тут делаете?! — грянуло над ними.
Они расхватали с кона деньги и уставились на седого Гудимова:
— А что?
Старик остановил взгляд на Витьке и указал на шлем:
— Это откуда у тебя? Ага-а, Семка приехал, так ты на радостях в пристенок играешь?
— А что?
Старик метнулся к ребятам и поймал Витьку:
— А вот что, пигалицы! Идем к Семке, он тебе пропишет этот пристенок. Да не вырывайся! Где твоему батьке в руке дырку сделали и в ухо глухоту загнали? Не здесь?
А где сорок человек наших полегло? А Володька где мой?
А? Тебя, негодный, спрашиваю? Идем…
Витьке представилось, как старик сдаст его Семке, как тот взглянет на него. Он обмяк и взмолился:
— Дядя Гудимов, не надо… Пусти, не говори Семке.
Лучше уж отлупи меня, а Семке не надо… Это я так, я знаю, дядя…
Гудимов надвинул ему на нос шлем, обморгал выступившие слезы и погрозил:
— В другой раз чтоб ни-ни-ни… Мы памятник тут поставили, мы в праздники со знаменами сюда приходим, а вы трескотню заводите… Тут, не стена это, тут…
Ребята переводили глаза с морщинистого лица Гудимова на его толстый палец, с пальца на стену. Стена была серой, обычной. Время стерло с нее царапины, общелканный пулями цемент выветрился и местами обнажил камни…
Слушая старика, Витька ощутил под собой плечо Семы и холод его винтовки в руке, увидел качающиеся в тумане головы отрядов, увидел эти сараи, эту стену, какими они были тогда, в ту ночь. Спине его стало зябко, и он заторопился к заводу.
1926–1927 гг.
