Алексею Борисовичу без умолку напоминали то, о чем он и сам круглосуточно помнил: что жена у него — чаровница. А Маше в его присутствии навязчиво повторяли, что муж у нее — кудесник. В первом случае имелись в виду достоинства женские, а во втором — профессиональные, хирургические. За спиной же у Алексея Борисовича московские казановы отваживались изумляться: как это она, такая неотразимая, выбрала мужа, который лысоват, без очков подслеповат… по возрасту годится ей в папы, а ростом ей чуть ли не по плечо.
— Пушкин, на поверхностный, непросвещенный взгляд, тоже был Натали по плечо, — отвечала Маша на шепотливые удивления. — А по сути, она ему была по коленку.
— Так то Пушкин!..
— Мой муж в искусстве своем тоже Пушкин.
Гончарову она дерзала не прощать за то, что Натали, по ее убеждению, довела мужа до Дантесовой пули.
— Теперь же ею восторгаются неудержимей, чем им. Порой становится непонятно: кто же из них сочинил «Медного всадника»? — Маша не злилась, а гневалась, что очень ей шло. Ей были к лицу любые душевные состояния. — Об ушедших полагается или хорошо, или никак, я понимаю… Но над ее вечным покоем, между прочим, начертано: Ланская. Не Пушкина, не Пушкина-Ланская и даже не Ланская-Пушкина… Не углядела, стало быть, дистанции между Петром Петровичем и Александром Сергеевичем. А может, дистанция для нее ничего и не значила? Кто бы вообще вспомнил о ней, если б не он?
Маша была женой, но неколебимо стояла на защите мужей — особенно же одаренных талантами. Говорила о мужьях, а в виду имела Алексея Борисовича.
— Природе не хватает качественных материалов на весь человеческий организм, — втолковывала Маша самонадеянным ловеласам. — И природа полностью выкладывается либо на мышцы (как в вашем случае!), либо на ум и талант. Я предпочитаю второе. А что предпочитаете вы — меня не тревожит. — Праздничность крупных золотисто-каштановых волн и по-девичьи наивная пухлость губ диссонировали с презрительной Машиной наступательностью. Но губы умели так непримиримо сжиматься, будто вовсе исчезали с лица.
— Да как вы вообще смеете?
Они смели. Она давала отповеди, а они все равно смели… Потому что не владели собой, желая хоть мысленно владеть ею.
— Уши бы у тебя, что ли, оттопыривались, — говаривал с шутливой досадой Алексей Борисович. — Лоб выдался бы слишком узкий или слишком высокий, что женщинам ни к чему. Так нет же: не уши, а ушки. И прижались вплотную… И лоб какой надо. Опасная ты у меня баба!
