– Пап! – Шаблон работал на дальнем краю раскопа. – Глянь сюда. Наверное, поэтому он нас и не заметил.
Подхромав поближе, Боманц увидел, что Шаблон счищает землю с превосходно сохранившегося нагрудника, черного и блестящего, как полированный оникс. В центре его сверкал серебром сложный узор.
– Угу. – Боманц выглянул из ямы. – Никого не видно. Получеловек-полузверь. Это Меняющий Облик.
– Он вел теллекурре.
– Но его не могли похоронить здесь.
– Это его доспехи, папа.
– Черт, я и сам вижу. – Он снова высунулся, как любопытный еж. Никого. – Сиди тут и сторожи. А я его откопаю.
– Ты сиди, папа.
– Ты всю ночь здесь торчал.
– Я намного моложе тебя.
– Я себя превосходно чувствую, спасибо.
– Какого цвета небо?
– Голубое. Что за идиотский…
– Ур-раа! Мы хоть в чем-то согласны. Ты самый упрямый старый козел…
– Шаблон!
– Извини, пап. Копать будем по очереди. На первую кинем монетку.
Боманц проиграл и устроился на краю раскопа, подложив рюкзак под спину.
– Надо будет расширить раскоп. Если мы и дальше будем идти вглубь, первый же хороший дождь все зальет.
– Да, грязищи будет немало. Стоило бы и дренажную канаву сделать. Эй, пап, в этих доспехах никого нет. Зато есть и остальные части. – Шаблон извлек латную перчатку и часть поножи.
– Да? Придется сдавать.
– Сдавать? Почему? Токар даст за это целое состояние!
– Может быть. А если наш друг Мен-фу заметит? Он же нас из вредности сдаст Бесанду. А с Бесандом нам надо оставаться приятелями. Эта штука нам не нужна.
– Не говоря уже о том, что он мог сам ее и подложить.
– Что?
– Ну, ее тут не должно быть, верно? И тела в доспехах нет. И почва рыхлая.
Боманц помычал. Бесанд вполне был способен на обман.
– Оставь все как есть. Я пойду приволоку его.
– Кисломордый старый придурок, – пробормотал Шаблон, когда Наблюдатель отбыл. – Об заклад бьюсь, что он нам эту штуку подсунул.
– Что толку ругаться, если сделать мы ничего не можем. – Боманц опять прислонился к рюкзаку.
– Что ты делаешь?
– Бью баклуши. Расхотелось мне копать. – Все тело Боманца ныло. Утро выдалось тяжелое.
– Надо сделать сколько сможем, пока погода не испортилась.
– Вперед.
– Папа… – Шаблон замялся, потом начал снова: – Почему вы с мамой все время ругаетесь?
Боманц задумался. Истина слишком хрупка, а Шаблон не застал их лучших лет…
– Наверное, потому, что люди меняются, а никто не хочет этого. – Он не мог выразиться точнее. – Ты видишь женщину: чудесную, удивительную, волшебную, как в песне. Потом ты узнаешь ее поближе, и восхищение проходит. На его место становится привычка. Потом исчезает и она. Женщина оплывает, седеет, покрывается морщинами, и ты чувствуешь, что тебя обманули. Ты ведь помнишь ту озорную скромницу, с которой ты встречался и болтал, пока ее отец не пригрозил тебя выставить пинком. Ты чураешься этой незнакомки – и начинаешь скандалить. У твоей мамы, наверное, то же. В душе мне все еще двадцать, Шаб. Я понимаю, что постарел, только заглядывая в зеркало или когда тело не подчиняется мне. Я не замечаю брюха, и варикозных вен, и остатков седых волос. А ей со мной жить. Каждый раз, заглядывая в зеркало, я поражаюсь. Я думаю – что за чужак отнял мое лицо? Судя по виду – гнусный старый козел. Из тех, над которыми я так издевался в двадцать лет. Он пугает меня, Шаб. Он вот-вот умрет. Я пойман им, но я еще не готов уходить.
