Кто думает ко мне заехать? Избави меня
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала!
впроччем, всех милости просим. С посланным посылай, что задумаешь — addio.[223]
Получил ли ты письмо мое о Потопе, где я говорю тебе voilà une belle occasion pour nos dames de faire bidet? [224] NB. NB. Хотел послать тебе стихов, да лень.
124. Л. С. Пушкину. 20–23 декабря 1824 г. Михайловское.
Брат! здраствуй — писал тебе на днях; с тебя довольно. Поздравляю тебя с рожеством господа нашего и прошу поторопить Дельвига. Пришли мне Цветов да Эду да поезжай к Энгельгартову обеду. Кланяйся господину Жуковскому. Заезжай к Пущину и Малиновскому. Поцалуй Матюшкина, люби в почитай Александра Пушкина.
Да пришли мне кольцо, мой Лайон. [225]
125. Л. С. Пушкину. Ноябрь — декабрь 1824 г. Михайловское.
Бумаги, перьев
облаток, чернил
чернильницу de voyage [226]
Чамодан
Библии 2
Шекспир
Вина [bordeau] Soterne Champagne [227]
Сыр ли[мбургский]
Курильницу
Lampe de voyage [228]
Allumettes [229]
Табак
Гл.[иняную] труб[ку с] черешн.[евым чубуком]
[Chemises] [230]
formes [?] [231] [232]
bague [233]
Médaillon simple [234]
montre [235]
126. К. Ф. Рылеев — Пушкину. 5–7 января 1825 г. Петербург.
Рылеев обнимает Пушкина и поздравляет с Цыганами. Они совершенно оправдали наше мнение о твоем таланте. Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца. Я пишу к тебе: ты, потому что холодное вы не ложится под перо; надеюсь, что имею на это право и по душе и по мыслям. Пущин познакомит нас короче. Прощай, будь здоров и не ленись: ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы.
127. П. А. Плетнев — Пушкину. 22 января 1825 г. Петербург.
22 генваря, 1825. С. п. бург.
Как быть, милый Пушкин! Твое письмо пришло поздо. Первый лист Онегина весь уже отпечатан, числом 2400 экзем. Следственно поправок сделать нельзя. Не оставить ли их до второго издания? В этом скоро будет настоять нужда. Ты верно уже получил мое письмо с деньгами 500 р. По этому суди, что работа у нас не дремлет, когда дело идет о твоих стихах. Все жаждут. Онегин твой будет карманным зеркалом петербургской молод жи. Какая прелесть! Латынь мила до уморы. Ножки восхитительны. Ночь на Неве с ума нейдет у меня. Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечешь, то я не умею вообразить, что выйдет после. Но Разговор с книгопродавцем верх ума, вкуса и вдохновения. Я уж не говорю о стихах: меня убивает твоя логика. Ни один немецкий профессор не удержит в пудовой диссертации столько порядка, не поместит столько мыслей и не докажет так ясно своего предложения. Между тем какая свобода в ходе! Увидим, раскусят ли это наши классики? Они до слез уморительны. Прочитай во 2-м Сына Отечества брань на мое Письмо о русских поэтах. Бранятся за Баратынского, как будто он в своей раме не совершенство, какого только можно желать. Бранятся за Жуковского, как будто не с него начался у нас чистый поэтический язык. Бранятся за Державина, как будто нельзя быть высочайшим поэтом, не попадая в золотый век. А Гомер-то? Но сделай милость, держи при Критике и мое письмо. Они меня криво толкуют. Они хотят уверить, что я поместил тебя в число плаксивых элегиков, когда я упомянул, что игривость твоя не мешает тебе в то же время быть исполненным самою трогательною чувствительностию. Они думают сделать тебе честь, сказавши, что у тебя один поэтический ум, а нежных и глубоких движений сердца ты не разумеешь. Они разочли, что великому поэту смешно быть чувствительным. Им кажется, что Шаликов чувствителен. Вот судьи наши! Радуйтесь, чернь рукоплещет. Но полно о глупостях.
