Мы рубились, не смотря ни на что. Без команд и приказов, глотая пыль и убивая врагов.
А потом пыль осела, потому что оба войска замерли, топчась на месте и обмениваясь ударами. Мы дрались с башкирами, рубились насмерть, валились под ноги коням мёртвые и раненые, последние, чтобы тут же быть затоптанными в тесноте. Я видел, как под поручиком Ипполитовым убили лошадь, но труп её какое-то время содрогавшийся в диких конвульсиях остался стоять, подпираемый с обоих боков конями своих и врагов. Ипполитов продолжал рубиться, даже не обратив на это внимание. Его окружала сеть стальных взблесков и свист клинка.
И снова бой закончился, фактически, ничем. Мы порубали башкир, сколько смогли, а когда они побежали, сил на преследование ни у кого не было.
Я положил палаш поперёк седла, свесившись, оторвал кусок башкирского бешмета и принялся чистить клинок. Пришлось ещё несколько раз дербанить вражьи халаты, даже плотная ткань их рвалась о зазубрины на моём палаше. Им придётся заняться серьёзно, как только вернёмся в Уфу или ещё куда. Уж очень сильно посекли мне в этот раз клинок, после чистки между зазубрин остались мелкие обрывки ткани.
Такого плана сражений было ещё несколько за тот месяц, что корпус провёл в степи, активно гоняя Юлаева. И ни одно не принесло полной победы. Казалось, хитрый предводитель башкир просто выматывает нас, истощает наши силы. Вопрос только, для чего? Есть ли у него или главаря восставших, Емельки Пугачева, какой-либо план или же нет его, а Юлаев маневрирует, избегая решительного сражение по понятным причинам. Ведь его войско, как бы то ни было, не может эффективно противостоять нашей регулярной кавалерии. Вопросом этим задавались все в нашем корпусе.
Где-то в конце месяца мы получили известия о взятии Пугачёвым Троицкой крепости и разгроме корпуса Деколонга, направлявшемся на выручку осаждённому гарнизону. Спустя несколько дней, после очередной стычки с башкирами, мы встретили группу офицеров в рваных мундирах. Они брели, похоже, сами не зная куда, по степи, поддерживая друг друга. Все были покрыты ранами, но, похоже, не смертельными, лица — так и вовсе сплошной синяк.
Мы подобрали их, усадили на коней, позади карабинеров полегче, и отправились во временную ставку корпуса. Вечером того же дня офицеры — два прапорщика пехоты и капитан-поручик артиллерии — поведали нам историю гибели корпуса Деколонга.
— Мы подошли к Троицкой утром двадцать первого, — говорил старший по званию капитан-поручик Пегов. — Думали, казаки перепьются на радостях, мы и возьмём их тёпленькими. Ан нет! Тут же напоролись на конные разъезды, враг поднял тревогу. В проломах в стене торчали сильные охранения, с пушками. Как дали по нам пару залпов картечью, как веником вымели передовые взводы. Я-то сам конной артиллерии. Мы подогнали наши орудия, тоже картечью забили и врезали по проломам, покуда наши перегруппировывались. Раз — дали, два — дали, на третий залп орудия готовили, тут-то по нам и врезали в ответ. Из гаубиц или, может быть, из мортир. Остались от нас только рожки да ножки. Меня тогда контузило. Открываю глаза, вижу, от лафета одни обломки, орудия изломаны, будто слон индийский по ним протоптался, и всюду трупы — людские и конские.
