С тяжёлым сердцем вышел я из палатки премьер-майора. В моём кармане лежали две бумаги. Первая — перевод из третьего эскадрона в четвёртый и назначение товарищем командира. Вторая — письменное обращение Михельсона к офицерам и унтерам четвёртого эскадрона, сообщающее об отстранении Самохина от командования.
Утром следующего дня я представился Самохину и предъявил первую из двух бумаг. Поручик с недоверием посмотрел на меня и принял на удивление неласково. Это уже позже, от офицеров эскадрона я узнал, что он недолюбливает, мягко говоря, былых сослуживцев. Вечером, после длительного марша, я был представлен в палатке, заменяющей офицерское собрание эскадрона.
— В драгуны, значит, тебя переводят, — усмехнулся поручик Парамонов. — В рабочие, так сказать, лошадки войны.
— Вроде того, — кивнул я, поддерживая игривый тон, взятый новыми сослуживцами. — Зато, господа, прошу заметить, старейшая кавалерия Российской империи. Пётр Великий только драгун учредил.
— Другой в то время и не было-то, поручик, — заявил пожилой вахмистр Горяев, командовавший третьим взводом вместо погибшего поручика Антонова.
— Зато с повышением в звании переводят, — заметил подпоручик Стригалёв. — Будете теперь поручиком и командиром эскадрона в драгунском полку. Кстати, в каком, поручик?
Названия полка в бумаге Михельсона не было, поэтому я назвал наобум Сибирский, в конце концов, у меня там старые знакомцы, вроде того же капитана Холода.
— Славный полк, поручик, — покивали офицеры. — Хорошо воюет с Пугачёвым. Едва не лучше нашего.
— Мы тоже хорошо воюем, господа, — вмешался в наш разговор до того молчавший Самохин. — Если бы нам всякие разные не мешали, могли и побить его. В железной клетке бы привезли в Петербург.
— У него вечно разные внутренние враги виноваты, — вполголоса сказал мне поручик Парамонов, так чтобы Самохин не услышал, хотя это было и маловероятно в небольшой палатке.
А я смотрел на своего бывшего почти что друга, и не верил своим глазам. Стать друзьями по настоящему нам мешала приличная разница в возрасте — Самохин был лет на пять или шесть старше, и потому стал, как правильно сказал Михельсон старшим товарищем для меня и Озоровского. Мы ходили с ним в загулы, часто заканчивавшиеся драками и дуэлями, нередко мы брались за палаши и пистолеты. Вместе играли в винт с другими офицерами, оставляя за столом жалования за месяц и долговые расписки едва не на год вперёд или же наоборот, сгребая со стола серебряные рубли и недавно введённые ассигнации, доверия которым, впрочем, было немного. А теперь я смотрел на него и не верил своим глазам. Его лицо высохло, став похожим на аскетическое, глаза округлились, отчего поручик более всего напоминал святого со старинных икон, только бороды не хватало. Волосы отросли и теперь лежали по плечам грязными лохмами, ещё более увеличивая сходство. За мундиром денщик его — из старых кавалерийских унтеров — ухаживал справно, и идеальное состояние одежды сильно контрастировало с обтянутым лицом и грязными волосами. Но главное, главное, взгляд. Он опять же заставлял вспомнить об иконах старинного письма, с которых глядели суроволицие святые и сам Господь Бог, и от взглядов их становилось неуютно. В детстве я каждый раз боялся глядеть на эти иконы, когда с семьёй приходил церковь по воскресеньям. Казалось, они в самую душу глядят и всё видят — самый крохотный грешок не укроется от этих суровых глаз. Именно такой взгляд был сейчас у Самохина. Каждый раз, когда былой старший товарищ даже вскользь бросал на меня взгляд, мне становилось крайне не по себе.
