— Ну, ты, Ирашин, — сказал он, когда понял, что меня не отговорить от идеи идти в бой, — перепугаешь всех пугачёвцев одним только видом своим.
— И то хорошо, — пожал тогда я плечами.
Снова запели трубы — и кавалерия двинулась к пологому берегу Казанки под грохот артиллерии и свист ядер. И вот что странно, этот грохот, что может, кажется, и мёртвого из могилы поднять, меня ничуть не беспокоил. Я как будто спал наяву, не смотря на этот концерт для «единорога» с оркестром из орудий меньшего калибра. Но стоило прозвучать трубам, как сонливость мою будто ветром сдуло. Я тронул коня шпорами, чтобы тот перешёл с быстрого шага на рысь — из-за сильно пораненных ног облегчаться было сложновато, а потому я был рад тому, что мы быстро перешли на галоп. Я встал на стременах, чтобы не мешать коню, сильно ссутулившись, как обычно, а то ведь так и шальную пулю словить недолго. По нам уже вовсю палили казаки из стрелковых цепей, выставленных на самом краю крутого берега Казанки. Но берег этот был не столь крут, как у Ая, штурмовать его не придётся.
Мы пролетели речку, обмелевшую по случаю довольно жаркого лета, кони наши легко взлетели на берег и мы, сметя бегущих казаков из стрелковых цепей, врезались в стройное каре пугачёвских гренадер. Те не успели дать по нам залпа, да, похоже, и не собирались этого делать. И закипела жестокая рукопашная схватка.
— Холод! — кричал Михельсон. — Холод! Отрезай их от остальных! Окружай их! — Под «ними» премьер-майор понимал тех самых гренадер.
На сей раз я не чувствовал себя заводной игрушкой. Нет! Я был человеком, как нельзя острей я сейчас ощущал это. Ноги обратились в сплошную боль, я уже не чувствовал, как в них врезаются штыки, изрывая мои лосины с сапогами, да и сами ноги в клочья. Не обращая на это внимания, я раз за разом вставал на стременах, чтобы обрушить палаш на голову или плечи гренадера. Я сбивал их на землю конём, пытался затоптать, одуревший от запаха крови и злобы, разлитой в душном воздухе, конь мой бил копытами и отчаянно кусался, чем нередко спасал мне жизнь. Под крепкими лошадиными зубами трещали кости, и часто гренадер, скривившись от боли, давал маху, штык его мушкета проходил мимо моих многострадальных ног, а я успевал ударить его палашом. Гренадер падал ничком или навзничь, а я колол коня шпорами, вместо благодарности, и мы глубже врезались в живую крепость пугачёвцев. В центре её стоял весьма интересный человек. Несколько раз он вступал в рукопашную, орудуя шашкой, надо сказать, весьма умело орудуя. Он был в мундире, какие носили пугачёвские офицеры не из казаков, картуз потерялся в схватке. И если судить по знакам различия Пугачёвской армии — их мы успели выучить за время кампании — этот офицер явно не был заурядным командиром батальона. Ибо на петлицах его красовался ромб, означавший звание бригадира.
