— Ты мне вот что скажи, Ирашин, — спросил Озоровский. — Ты, что же, завтра в бой собираешься идти?
— Не собираюсь, — ответил я, — а пойду. В госпитале помирать легко, а выздоравливать лучше всего в чистом поле.
— Да ты понимаешь, что дуба дать можешь, даже раны не получив! — вскричал Озоровский. — Уважать себя заставить хочешь так, да?
— Нас слишком мало, Паша, — вздохнул я, откидываясь на кровати, стирая поданным мне платком кровь с губ. — Если будем по госпиталям валяться, кому воевать?
— Ну да, — буркнул неожиданно наш денщик, не отличавшийся словоохотливостью, а на моей памяти так и вообще заговоривший в первый раз, — а коли вы, вашбродь, помрёте, будет лучше.
Мы воззрились на денщика круглыми глазами, а тот поставил сапоги Озоровского в угол и ушёл в свою каморку.
— Слушай, Паша, — сказал я Озоровского, — а как зовут-то твоего денщика?
— Васильич, — ответил тот, — а что?
— Да так, просто интересно.
Я вернулся к реальности, когда полковые трубы пропели построение. Мы стояли на левом фланге и, согласно плану баталии, разработанному нашим командиром и полковником Толстым, должны были форсировать реку Казанку и немедленно, не дожидаясь пехоты, атаковать пугачёвцев. На башкир и татар не отвлекаться, ими займётся наша лёгкая кавалерия, а бить правофланговых рабоче-крестьян. Я пригляделся к нашим будущим противникам и был сильно удивлён их внешнему виду.
— Слушай, Ирашин, — обратил моё внимание на них Озоровский, — они, что это, гренадерами заделались?
Действительно, головы солдат правого фланга пугачёвской армии вместо картузов украшали высокие колпаки с медными налобниками, шапки-гренадерки, или же митры. Они как-то не сочетались с зелёными рубахами солдат.
— Вроде того, — кивнул я, тут же пожалев об этом, под черепом словно шарики свинцовые перекатывались, стукаясь друг о друга, они взрывались болью. — Раз на правом фланге поставлены.
— Послушай, Ирашин, — подъехал к нам ротмистр Коренин, — ты зря меня послушался. Ещё не поздно в госпиталь вернуться, сделаем вид, что ты оттуда и не сбегал.
— Я в порядке, — стиснул зубы я.
— Ирашин, ты себя-то видел? — вздохнул ротмистр. Похоже, он жалел, что подал мне идею сбежать из госпиталя.
Видел я себя, видел. И зря, надо сказать. Зрелище я представлял собой воистину душераздирающее. Лицо обтянуто — ну чистый череп с пиратского флага — глаза запали, на губах следы крови, как у чахоточного, рядом с ушами тёмный дорожки, из-за контузии у меня иногда шла кровь из ушей. Мундир болтается, как на вешалке, хоть и собрат складками на поясе за спиной. Вот такой вид имел я перед боем. Оставалось усмехаться про себя шутке Озоровского.
