...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:
— Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.
— Не надо, мама, не хочу капель, — сквозь слезы ответила Люба. — Зачто они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же невиноваты...
— Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как соскотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.
Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнуласьматери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.
За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Любавытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумеркахВиктора, вышла из избы.
Легкий ветерок шелестел повядшей травой, потускневшими листьямиберезок. Пахло пылью и едкой гарью. Из-за закрытых окон домов долеталприглушенный скорбный плач женщин и детей.
— Слышишь? — спросила Люба.
— Да, плачут, — сказал Виктор.
— Что же мы наделали!.. Уж лучше бы вражины жрали наш хлеб, только быне трогали людей...
Они двинулись к околице и какое-то время молчали. Казалось, Виктортоже был подавлен и не находил, что ответить. Но когда поравнялись скрайней избой, он тихо, но твердо сказал:
— Понимаешь, они убили не только наших. В Выселках, в Губино немцырасстреляли поголовно чуть ли не всех жителей. Там хлеб не горел. Этотолько ведь предлог — хлеб. Деревню Куркино всю сожгли, а жителей угналинеизвестно куда.
— Откуда я знаю, что там было? — вздохнула Люба.
— А как на тебя смотрел этот гад? — сказал Виктор ипорывисто-безотчетно притянул девушку к себе: в эту минуту он видел передсобой только ее глаза.
— Оставь меня. Как тебе не стыдно?
Виктор виновато произнес:
— Люба, я же тебя люблю. Скажи, а ты... ты любишь меня?
Люба вздрогнула и еще больше потупилась. Сколько мучительных иволнующих раздумий осталось у нее позади в ожидании этой минуты, этихсладких, желанных слов, окутанных для нее непроглядной тайной! И как жегорько было то, что эта минута, этот первый робкий поцелуй вместе сословами о любви пришли к ней одновременно с огромным горем, обрушившимсяна жителей родной деревни. Перед ее глазами, как и прежде, стоялассутулившаяся Пелагея — мать Сидора, — и Любе мнилось, будто она не сводитс нее укоризненного взгляда. Она снова вздрогнула.
— Что с тобой, Любушка?
— Пусти! Разве ты забыл Пелагею, деда Никиту? — дрожащим голосомсказала она.
Виктор, стараясь унять стук своего сердца, сдавленно сказал:
— Как же не помнить... Кажется, кто-то крадется, — вдруг прибавилон. — Ты слышишь?
