На столе перед офицерами лежали две книжечки. В одной, синей, было сказано, что владелец ее Николай Морозов, капитан полка морской авиации, в другой, красной, что он член Союза коммунистической молодежи.
— Господин оберст, — подобострастно сказал по-немецки переводчик, — пленный — капитан морской авиации, член Союза коммунистической молодежи.
Оберст брезгливо отодвинул от себя обе книжечки и чашку, из которой пил кофе, вздохнул и сказал:
— Расстрелять. Мы не берем в плен коммунистов. Расстрелять для ровного счета.
— Для какого счета? — переспросил офицер.
— Для ровного, — повторил оберст. — Мне не хватает двух человек для ровного счета.
Офицер посмотрел на оберста и, решив, что это шутка, улыбнулся.
«Мы передали бы его гестапо, но части гестапо уже выступили из города, нам, собственно, ничего не нужно от этого капитана, — подумал офицер. — Расстрелять так расстрелять».
— Переводчик, переведите, я задам несколько вопросов.
— Где вы взяли эту одежду? Сто марок? Зачем переоделись? — спросил переводчик.
— Одежду снял с убитого, у него в кармане были марки, хотел добраться до своих.
Переводчик перевел ответ Морозова офицерам.
— Вы убили этого человека? — хотел спросить младший офицер, но оберст сказал, что в данном случае это совершенно безразлично.
— Расстрелять, — и он махнул рукой. — Тьяден! — крикнул оберст.
В дверь заглянул унтер-офицер.
— Припиши одного, — сказал оберст, — мы чисто с тобой работаем.
— Так точно, — ответил Тьяден.
Младший офицер посмотрел на оберста. Что-то почудилось ему странное в этом начальнике. И почему он во главе похоронной команды? Дело для унтера. Но оберст, видимо, служил в каких-то частях тыла и случайно оказался с этой командой при отступлении и шел с ней. Впрочем, некогда было об этом раздумывать, он получил приказ отступить, и тащить этого парня в гестапо он не мог. Партизан тот или летчик — его свинячье дело. Военно-полевой суд в составе двух офицеров приговаривает его как коммуниста к расстрелу, и пускай отправляется в ад.
Морозов понял жест старшего офицера. Холод пронзил его от босых ног до сердца; на мгновение оно будто остановилось, но тут же справилось. Он почувствовал ток крови, прихлынувшей к лицу, и сказал, не думая, бессознательно:
— Позвольте надеть ботинки.
— Иди, иди, — ответил переводчик, усмехнувшись. — Тебе теперь не нужны ботинки, обойдешься.
— А, шкура! — крикнул Морозов, и ярость, бешеная ярость лишила его дыхания. Но оба конвойных повисли у него на руках.
