Распятье. Они видели такие на литовских дорогах. Дубовый деревянный крест и раскрашенное, с каплями крови на ранах, тело Христа. Над хмурым ликом, потемневшим от непогод, и терновым венцом сияла зажженная лампада.
— Жилье близко, — сказал Борисов и подумал: «Наверно, польская старуха или дед каждый вечер зажигают эту лампаду. Вокруг все перемолола война, а эти люди выходят на дорогу и зажигают огонек, чтобы он светился в ночи».
— Да, — заметил Морозов, — здорово отсталый по части религии здесь народ.
— Очень старое распятье, — сказал Ивашенко, — есть что-то хорошее в этом обычае зажигать для путника свет.
— Чего он брешет, наш стрелок? — спросил Морозов. — Ты что, в бога веришь?
— Ничего не верю. Просто вижу красоту там, где ты не видишь, хотя и летаешь, как бог.
— С таким лихим экипажем мы еще полетаем, — огрызнулся Морозов. — Смотри, стрелок, чтобы Муха у тебя не тявкала... Поищем святых старичков.
Они пошли к домику на опушке. За ним тянулся луг и снова лес. Дом стоял за невысоким забором, под черепичной крышей.
— Хуторок, — сказал Морозов, рассматривая пристройки.
Окна слепые — темнота. Во дворе ни машин, ни лошадей, ни часовых.
— Постучу, — шепотом сказал Морозов, — а вы подождите...
Они пролезли в щель в покосившемся заборе, и сразу же на цепи яростно залаяла собака.
Морозов тихо свистнул ей и стукнул в дверь.
Тяжелая дубовая дверь приотворилась. На пороге стоял старик с седой щетиной на ввалившихся щеках и с белыми усами под ястребиным носом.
— Цо ты за члóвек? — испуганно отступая, сказал старик.
— Немцы есть? — шепотом спросил Морозов.
— Немцув нема, — ответил старик. — Жинки та дэцки.
— Вот и хорошо, дедушка. Нас тут трое, надо нам добраться до своих...
— Мильч, стара, — крикнул старик, и собака перестала лаять. — Цо пан муви?
— Русский, понимаешь, хозяин? Нам до своих добраться, чего-нибудь поесть.
— Вы з плену?
— Нет, хозяин, из лесу.
— Из лесу? — переспросил старик. — Заходьте, пане.
Они вошли в сени, где было тепло, стояла бочка, прикрытая доской, и пахло солеными огурцами.
Старик проводил их в кухню, задернул занавеску в окне и зажег керосиновую лампу.
— Сядайте, панóве, — сказал хозяин, снял с полки хлеб и, положив на стол, стал отрезать ломти. Руки его дрожали. Он порезал палец, пососал его и сунул в жилетный карман.
Гости сели к столу. Борисов держал автомат на коленях.
У Ивашенко за пазухой сидела Муха и смотрела на хлеб.
— Млека, панове? — спросил стс-рик и поставил на стол глиняный кувшин в цветах и кружки. — Цо то за песек? Може песек хце млека?
