Вынянченный — это звучит странно на фоне его навеки обсеверенного лица.
Оболочка — ерунда, улыбнулся бы он, в ином остаются не только дома и деревья, но и наши идеи в словах и образах. Назови их любыми структурами, суть не в этом, главное — они живые существа, свободно скользящие во времени и, возможно, составляющие его ткань. Не какие-то там нерукотворные памятники, а сгустки жизни, не менее реальной, чем мы с тобой…
Отец — это зима, я знаю, что он придет только зимой, просто помню, и потому заспешил, не стал дожидаться.
Но куда — куда, черт возьми, мне теперь-то спешить? Знаем ли мы, куда несемся и чем несостоявшимся платим за свои ускорения?
Я не дождался своей зимы — влетел в другую, и чуть не пресеклось мое путешествие от странной мысли: они ведь могли видеть друг друга, Борис Иннокентьевич и мой отец, все-таки почти современники — делили целую эпоху, как иные делят бутылку или комнату. Пересекались ли? Видимо, могли, но не знаю — ничего не знаю, хотя эта идея надолго теперь застрянет во мне, как зазубренная стрела в теле одного из кентавров.
21
Может, мне и не суждено попасть в свой осенний уголок, меня отшвырнуло от детства — плата за нетерпение. Отшвырнуло в какой-то взбесившийся вьюгами февраль, наконец, в тот единственный ослепительно тихий февральский день, который добил Бориса Иннокентьевича, как говорится, подвел черту под его многотерпением к почти ссылочным блужданиям.
Стало до боли в глазах бело, и я почувствовал, что земля воспринимается мною с высоты птичьего полета — впечатление огромного листа бумаги, изрезанного четкой скорописью и контурными рисунками.
Скоропись оказалась лесом, а рисунки — вполне реальными и даже ладными бревенчатыми домиками, разбросанными кое-как и нанизанными на неправдоподобно покойные дымы.
Я понимаю так, что гномик поблагодетельствовал — пригласил меня в гости, однако сам он не объявился и никаких мерцающих пультов и кинокадров о счастливом своем далеке демонстрировать не стал. Однако предметами иной материальной культуры в меня тоже никто не целился, и я решил, что этот средний вариант гостеприимства — к лучшему, тем более, что моя воля успешно управлялась с незримым ковром-самолетом — я мог проникнуть в любую из славных избушек, а мог, напротив, взметнуться чудовищно высоко, возможно, вообще улететь с этой холодной половины планеты.
Но я приковался к одному из строений, внутри которого в три шага туда-назад металась замотанная в далеко не свежий шарф фигура, отмахивая рукой какой-то мягкий такт, и взгляд ее отсутствовал здесь, наверное, именно он вовсю использовал чудесные способности моего невидимого аппарата и несся туда, откуда обзор был беспределен или казался таковым.
