Уже стемнело, а Юрия все нет. Приготовила постель на лежбище, прошла в учительскую к машинке… Вернулась в комнатку… Не работается, не спится. Но все-таки заставила себя лечь, даже задремала. Юрий неслышно разделся, неслышно сходил в душ, который смастерил в сарае и, прохладный, вытянулся рядом. Я радостно обняла его и хотела встать, чтобы накормить ужином. Он сказал, что поужинал у матери, и с видимым удовольствием уложил голову ко мне на колени.
— Скучала без меня? Я тоже. Там накопилась гора работы… Денька на два — три… Я поднажал и сделал за день, до ночи вкалывал… Мать и сестры не пустили без ужина… Да, они вечером пришли… и в атаку… Еле отбился… Сказал, чтоб попридержали языки… Еле дотерпел… Думал, умру, так хотел тебя видеть…
Я наклонилась над ним: "Я верю: я любима; для сердца нужно верить. Ты, милый мой, не можешь лицемерить. Все нравится в тебе: желаний буйный жар, и ласки смелые, и слов бесценный дар, день в плавках и босой, и утренняя резвость, и мужественных губ убийственная нежность…"
Он не смог скрыть растерянности и недоумения, но, целуя, похвалил:
— Прекрасно! Чудесно! Превосходно! Я бы не решился соперничать с Пушкиным…
Мое "творчество" не вызвало у него восторга, и у меня пропала охота удивлять его другими, заготовленными сегодня опусами… Стыдно стало за себя…. Для него Пушкин — святыня, переделывать его — святотатство, кощунство, смертный грех, и я их совершила, не ведая глубины своего падения…
В эти же дни мы пережили первую и единственную ссору. Юрий сказал, что в августе нужно сделать новый забор вокруг школьного двора. Колхозу не до нас. Дувал не годится. Кирпичей не достать. — Придется самим наделать. За август наделаем и высушим. В сентябре с ребятами сложим стенки решеткой с зазорами в треть кирпича. Решетка мне не понравилась. Кирпичи саманные, без штукатурки некрасивы, а как оштукатуришь решетку? Забор нужно делать сплошной стенкой. Ее и оштукатурить можно и побелить. Совсем другой вид.
— Как в тюрьме, — съязвил Юрий.
— Решетки тоже в тюрьме. Ты к ним больше привык, что ли?
— К чему я привык? — взревел Юрий. — Дура безмозглая! Думай, что говоришь! Дрянь!
Я взвилась от возмущения и умчалась, не глядя на ночь, к маме. Вообще — то я человек не капризный, обидеть меня трудно. Не устраиваю скандалов, могу упрекнуть, больше переношу в себе, но в этот раз я ночью бросила его одного и улеглась на своей кровати в директорской квартире. Мама уже спала, она ложится рано. Я на цыпочках прошла в комнату, залезла под простыню и, сдерживая всхлипы, уткнулась лицом в подушку. Через время как-то забылась, прикорнула… Какая- то тревога подняла меня. Боже, что я натворила! Он хочет забыть, вычеркнуть из жизни свой плен, концентрационный лагерь и весь ужас, связанный с этим, а я грубо, дубиной саданула в незаживающую рану и убежала, видите ли, оскорбленная. Взметнулась снова и бегом к нему. По звездам, по прохладе определила, что скоро рассвет. Юрий не спал, окно нашей комнатки светилось. Натянутая марля трепыхалась от сквозняка. Значит, дверь в коридор тоже распахнута. Прошла осторожно в комнатку.
