Тиберий держался спокойно, что само по себе, если учесть накал этих страстей, было замечательно. В конце концов даже участники беспорядков мало пострадали от его реакции. Было замечено, что похороны прошли без особой пышности. Тиберий проявил себя лишь тем, что остудил слишком горячие головы. Он издал прокламацию, которая, может, и не ввела его в число известных римских авторов, однако некоторые ее фразы до нас дошли, и среди них следующая: «Принцепсы смертны, государство вечно»… Вероятно, это был его собственный символ веры.
Интересно, смогла бы Агриппина в более спокойной и разумной атмосфере выдвинуть те обвинения, что исходили от нее и ее приверженцев. Хотя имен не было произнесено, было достаточно очевидно, что Тиберий обвиняется перед всем римским миром в отравлении Германика. Обвинение было нешуточным. Учитывая обстоятельства, в которых он оказался — об этом позаботился не он, а Август, — легко было заявлять, что ему выгодна смерть Германика. Более того, Агриппина, вероятно, знала, что у Тиберия были гораздо более глубокие и сильные, чем у кого бы то ни было, причины для враждебности. Логика заговорщиков весьма своеобразна. И если бы Агриппина не участвовала в заговоре, то ее слова были бы бесполезны, а действия — бессмысленны.
Тиберий становился тем более опасен, чем спокойнее он становился. Он мог быть, а мог и не быть человеком, виновным в отравлении Германика. Но допустим, стало бы ясно, что Германик вообще не был отравлен?
Теперь сцена была свободна для более серьезного дела — суда над Пизоном.
Агриппину представляли Квинт Сервий, Публий Вителлий и Квинт Вераний, которые выдвинули обвинение в отравлении Германика в Антиохии. Вителлий и его коллеги просили Сентия Сатурнина выслать им из Сирии некую Мартину, которую полагали отравительницей и подругой Плакинии. Мартина, однако, внезапно скончалась на пути в Рим. Яд нашли спрятанным в заколке ее волос, хотя очевидно, что она скончалась не от яда. Что стало причиной ее смерти, и как оказался яд в ее заколке, мы не знаем, но случай с Мартиной был убедительным доказательством непричастности Пизона к этому делу.
До Пизона между тем постепенно доходило положение дел. Он выслал вперед своего сына для встречи с Тиберием, и тот заверил, что не намерен обвинять Пизона, предварительно его не выслушав. Сам Пизон отправился на встречу с Друзом в Иллирии. Друз был слишком осторожен, чтобы встретиться с ним лично, однако публично выразил надежду, что слухи об отравлении не имеют под собой оснований. По прибытии в Рим Пизон не выказал никаких признаков нечистой совести. Он вновь открыл двери своего дома и занялся обычными делами, что вызвало возмущение его недоброжелателей.
