Седеют камни,
А у подножия горы
Твой след недавний.
А в нем осенняя вода
И лист осенний.
Но вдруг… не лист? И нет следа?
Иль след олений?
И ты окажешься не ты?..
Тогда в смятенье
Качают пусть меня дожди
До зимней тени.
Завьялов прослушал песню до конца, полежал еще немного, потянулся и обомлел. Дверь в его комнату была распахнута, и на пороге застыл некто в спортивном костюме и бордовом мотоциклетном шлеме. Орфей заморгал и тряхнул головой, отгоняя видение; в дверях стояла немолодая женщина с лицом, очень похожим на лицо усопшей матери.
Он посидел немного с прикрытыми глазами, потом медленно повернул голову. Силуэт женщины не исчез, хотя и был несколько размыт. Она стояла, опершись о дверной косяк, фигура ее вытянулась по вертикали и голова в мотоциклетном шлеме, казалось, упирается в потолок. Смотрела она с молчаливым укором и сожалением.
— Мам! — вскрикнул он, вскочил и рухнул на пол.
В таком обморочном состоянии и нашла его Марина. Покропила водой, перетащила на диван.
Утром, икая и всхлипывая, он рассказал о своем новом видении и вызвал у Марины непонятную улыбку.
Женщина с лицом матери пришла и на другой день. Опять ничего не говорила, лишь молча смотрела на него. Он подошел, прикоснулся к ее руке и опять рухнул ниц — женщина была живой, теплой.
— Кто ты? — прохрипел он, отползая от нее подальше. — Сгинь! Сгинь!
Но она продолжала стоять, и в косом луче солнца из окна ее шлем пылал ярким цветком.
На третий день мотоциклистка сама подошла к Завьялову, сняла с его плеча Листригона и выбросила с третьего этажа на мостовую, гудящую автомобилями.
— Он больше не придет? — робко поинтересовался Завьялов.
— Нет, — сказала Анна Матвеевна, сочувственно поглядывая на обрюзгшего молодого человека с воспаленными глазами. И, чтобы убедить его в своих словах, еще раз стряхнула с пиджака следы мифического чудища. — А теперь возьми на память вот это, — она протянула несколько листов ватмана с незамысловатыми рисунками, выполненными цветными фломастерами.
— Кто это?
— Не узнаешь?
Завьялов долго вертел листы в руках, а когда поднял голову, женщины уже не было. Он опять стал рассматривать рисунки, и чем дольше вглядывался в них, тем сильнее они тревожили его. То ли оттого, что он был нетрезв, то ли совсем по другой причине, но показалось, что рисунки двигаются, улыбаются ему, машут руками. И он понял, что на этих листах — его жизнь, какой она могла быть, не поддайся он искушениям Листригона.
А так ли уж Она одинока?
