«Тебе никто не сказал: нельзя. Хочешь смотреть – иди».
«Я люблю тебя, Рон», – простонал Герард.
«Я люблю тебя, Герри», – словно паролем ответил Рон.
Герард мгновенно размяк:
«А я, знаешь, – самодовольно бросил он Андерсу, – скоро с чулочками-то завяжу-у-у…»
«Почему?» – из ложно понимаемой вежливости спросил Андерс. Ему давно надо было уйти: он чувствовал себя, как полумертвый гуманитарий, ошибкой забредший на лекцию по физике твердого тела.
«А мы с Рони кое-что другое будем продвигать… есть некоторые рыночные ниши… они не заполнены…» – он вопросительно посмотрел на Рональда; тот махнул рукой – ладно, валяй, под твою же ответственность…
…На йодистой фотографии в стиле двадцатых годов белели три фигуры. Слева был юноша, почти мальчик, очень худой, с трогательно-беззащитным, как у молодого подраненного оленя, очерком всего тела; он лежал спиной на письменном столе, украшенном мраморной миниатюрой Колизея. Как и две другие фигуры, он был полностью обнаженным; ноги его, по-женски закинутые назад, к голове, и широко разведенные, были захвачены за лодыжки нежными его кистями – четко виднелись обкусанные ногти на худых влажных пальцах, украшенных множеством дешевых перстеньков. В мальчиков зад, торсом вплотную, то есть заподлицо, был мощно вклинен стоявший на мраморном полу Герард; его ловкая причесочка брюнета-соблазнителя казалась дьявольски прилизанной, словно намазанной бриолином и вдобавок «отлакированной», как у звезды экрана этого времени, Валентино. Очень рельефно, со всеми тенями и полутенями, выделялась мускулатура его торса; одной рукой он придерживал мальчика за бедро, другой опирался о стол, но лицо его была красиво полуповернуто назад и вниз: там, в недрах его тела, хладнокровно орудовал каменным, беспощадным своим долотом не менее выразительный Рональд. Последний был монументален, обрит наголо и прекрасен, как викинг. При этом его полусогнутые руки были легко, почти невесомо, закинуты за голову – сознательно выведенные из действия, они позволяли Рональду сфокусировать максимум ощущений на своем половом органе. Лицо Герарда, полуповернутое к Рональду, – лицо полусамца-полусамки, оскалившееся болью, перекошенное звериной ненавистью, нежностью, страстью, наслаждением, молило: да, да! глубже! еще, еще!..
…А все-таки не зря я к нему сходил, – соврал себе на улице Андерс. – Хоть на часок отвлекся.
Наиболее же искренняя мысль формулировалась трудно… Хотя бы потому, что она была вполне банальна, а потому, скользкая, увертывалась, – и, главное, потому, что она, эта мысль, совпадала с конкретной причиной, приведшей его к «другу детства»: я ничего – ровным счетом ничего – не знаю о человеке, которого считал близким… Считаю?.. Нет, все же – «считал»…
