Пост блюсти решил я, жарясь на сковороде.
Но от огненных лобзаний и огня вина
Стала вновь душа Меджнуна пламенем полна.
И опять моя тюрчанка, в сердце у меня
Увидавши исступленье ярого огня,
Из своих прислужниц юных мне одну дала,
Чтоб опять ее служанка жар мой уняла.
Я в шатер пошел с другою девой, как вчера,
И опять гасил желанья сердца до утра.
На коврах водил до света с пери хоровод,
А когда одежды неба выстирал восход
И разбила ночь-красильщик с краскою кувшин,
Очутился я сидящим на лугу — один;
И в груди моей желанье было лишь одно:
Чтобы ночь пришла скорее, чтобы пить вино
Мне с кумирами Китая, пери обнимать,
И ласкающую сердце — к сердцу прижимать.
Ночь вернулась с полной чашею услад.
Снова трон мой был превыше блещущих плеяд...
Так за ночью ночь летели, полные весельем,
Пеньем, хмелем поцелуев, сладостным похмельем.
С вечера — огни и песни, радости вина,
А к рассвету — гостю в жены гурия дана.
Днем мне свежий сад — жилище, а ночной порой —
Рай, где мускусная почва, дом же — золотой.
В нем, как царь страны блаженства, я владел луной.
Все, чего хотел, являлось мигом предо мной.
Ну а я — неблагодарный — хмурился, вздыхал
И, блаженством обладая, большего искал.
Время шло... И вот тридцатый вечер настает,
Кроя мускусною тенью синий небосвод.
Амброю — кудрявый облак — вея в вышину,
За косы к себе с любовью притянул луну.
И гроза с благоуханным ветром пронеслась.
Освежающим в долину ливнем пролилась.
Шум раздался, звон запястий, слышный до небес.
Факелами озарился дол и влажный лес.
Вновь поставили рабыни трон на свежий луг,
И певицы и плясуньи трон обстали вкруг.
Солнцеликая явилась между них луна,
Мускусом кудрей прикрыла грудь свою она.
И свирели зазвенели, зазвучал напев.
Рдяное вино разлили руки кравчих-дев.
И царица гурий свите молвила своей:
«Разыщите, приведите друга поскорей...»
У ручья меня служанки на лугу нашли
И меня к своей царице снова привели.
Поклонился ей и сел я справа от нее,
Ожило во мне желанье прежнее мое.
С опьяненьем вспыхнул в сердце и любовный пыл
Я рукою черный локон, как канат, схватил.
Дивы похоти с каната снова сорвались,
Бесноватого канатом связывать взялись,
В паутине кос тяжелых мухой я застрял,
В эту ночь канатоходцем я невольно стал.
Бесновался, как осел я, видящий ячмень,
Или словно одержимый в новолунья день.
И, как вор сребролюбивый пред чужим добром,
Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром.
Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было.
Руку на руку тогда мне дева положила.
