— Припадочный, что ли? — ругнулся садовод, но корзину с Кати все же убрал.
— Скажи, а почему ты тогда не пришел в кино? — спросила Катя.
Колюня достал из корзины яблоко, вытер и отдал Кате, а себе достал другое.
— Я же сказал ему, почему.
— Он не поверил. Я тоже...
— Ну и правильно сделали... Не пришел потому, что не мог выйти из дома. Вот и все.
— Ты не много потерял...
Колюня сморщился и бросил недоеденное яблоко.
— Кислое? — не поверила она.— А мое, попробуй, сладкое.
Он осторожно откусил.
— Действительно, сладкое,— признал.
— А ты ревнивый? — вдруг спросила она.
— Я? Откуда мне знать?..
— А он ревнивый... Нельзя хорошего слова ни о ком сказать. Сразу начинает искать недостатки...
— Любишь ты о нем поговорить,— отметил Колюня.
— Ты первый, с кем я так откровенно... Серьезно, с тобой интересно разговаривать. Про тебя всякое говорят, а ты, по-моему, не хуже других, а в чем-то и лучше...
— П-продолжай...— разрешил ей Колюня.
Когда они выдавливались из тамбура на перрон, садовод сказал им вслед с упреком:
— Сопляки еще, а разговоры совсем как у взрослых. Неловко даже слушать...
Глубокое умозаключение садовода развеселило Колюню и Катю. Выбравшись из вагона, они плюхнулись на свои рюкзаки и покатились со смеху. Такими веселыми их и увидел Валерий Коробкин.
Не сказав ни слова, он подошел, подал Кате руку, оправил на ней, как на маленькой, куртку, взвалил себе на плечо ее рюкзак, и они, не дожидаясь остальных, пошли по перрону и вскоре растворились в его толчее...
Колюня рта не успел раскрыть — все произошло так быстро. Он тоже встал. Горбатый из-за рюкзака, растерянно посмотрел им вслед. Но ни обиды, ни досады он в ту минуту не испытал — уже умел довольствоваться малым. Какую глупость сделал бы он, если бы не пошел в поход! Разве можно забыть, как она смотрела на него, когда он пел: «Две звезды — это я и ты! Любовь — наш свет в ночи...»
Он тоже вскоре откололся от всех, шел вразвалочку и, точно любимые стихи, повторял в двух лицах диалог в тамбуре. И так увлекся этим, что забрел в незнакомый квартал и, блуждая среди его редких огней, долго не мог сообразить, где он и даже кто он... И весь остаток вечера был весел, возбужден, подробно рассказывал бабуле, где они были, как он отличился на заготовке дров, какой потом сыпанул дождь и так далее, и нахваливал, чего за ним раньше не водилось, бабулино поварское искусство. Под конец ужина его слегка зазнобило, но птицы золотого дня, запевшие в его душе утром, пели в нем и когда он засыпал... Ночью он проснулся от страшного землетрясения. А на самом деле его бил и сотрясал дикий озноб. Зубы выстукивали морзянку, и бабуля, когда он разбудил ее, долго не могла понять, что же с ним.
