Вчера вечером, после кино, у Симиного подъезда я за минуту выкурил три папиросы. Оказывается, она переписывается с Витькой. Разговор об этом вытек как-то сам собой. Да, она начала с того, что…
— Не люблю, когда курят.
— Не бросать же мне (подразумевалось: из-за тебя).
— Один товарищ курил, да бросил.
— Ну и зря.
— Нет, не зря.
— Да?..
Неплохой удар по слабой голове, не правда ли?
— А может быть, он курит, ты почем знаешь? Пишет?
— Да, пока что пишет.
— Ну как он там? (Мне, конечно, «до лампочки», но я джентльмен, хотя и липовый, признаться).
— Да ничего, скоро приедет.
— Когда?
…Это уже не удар, а что-то куда более зверское. Оно придавило меня, и я сумел выдавить лишь этот идиотский вопрос:
— Когда?
— Осенью…
Одна минута — три папиросы.
Сима и раньше, все больше туманными намеками, говорила мне про своего «северного друга», как я его окрестил. И часто во время наших прогулок она, я чувствовал это, думает о нем, но это покрывалось очень хорошим отношением ко мне, и я был спокоен. Да и сейчас она очень хорошо со мной обращается (именно обращается, как с хрупкой игрушкой. Одно это, надо полагать, должно было заставить меня обратить более серьезное внимание на ее мысли о Витьке).
…Сколько нами переговорено о верности, об изменчивых друзьях и подругах, которые расстаются легко, у которых при потерянной или прерванной дружбе «ничего не откалывается» (ее слова). И я не представляю, как мы можем из-за Витьки расстаться с ней навсегда и у нее «ничего не отколется». Или же она водит меня за нос (ох, как грубо сказано! Мелко же я о ней мыслю!) ради сентиментального расставания со мной впоследствии? Или наша дружба — простое времяпрепровождение «от скуки»? Но ни то, ни другое никак не похоже на нее! Ведь она не может не замечать, как я отношусь к ней… Однажды я подарил ей букет ромашек. Это был как раз тот самый лучший день, мой «солнечный час» — 4 июля, первое свидание после ее агитпоездки. Она тут же начала обрывать лепестки. Последний лепесток она оторвала удивленно.
— Ну что, не любит? — посочувствовал я.
— Да врут они все. Я знаю, кто меня любит.
— Кто же?
— Да есть тут один товарищ.
При этом она взглянула на меня немножко снизу вверх, внаклон головы, и засмеялась…
Логически всё — за! Во-первых, «тут», во-вторых, «один товарищ» — так я написал ей про себя в одной (единственной, признаться) записке. Но, с другой стороны, «один товарищ» — ее ходовое выражение. И все-таки это было сказано обо мне, хотя я не уверен, что, обрывая лепестки, она думала обо мне.
