– Ну-у… ну, скажи, что любишь, ну, скажи-и! – истошно заголосила она, готовая пасть на колени.
– Кончай дурить! Не люблю! Ты знаешь об этом, – Новиков и сам бы бросился на колени, только б от него отвязались. Несмотря на свою абсурдность, эти допросы, тем не менее, имели свойство изрядно утомлять.
– У тебя есть другая! Ты любишь её сильнее меня! – выпалила Олечка на одном дыхании.
– Нет у меня другой, и никого сильнее я не люблю, – он не соврал: после таких «интимных» бесед какой-либо любви уже не захочется в принципе. Олечка аж в лице переменилась:
– Значит, это правда! Ты никого не любишь сильнее меня! Я знала, Лёшенька, я верила! Скажи, миленький, почему ты так редко говоришь мне это прекрасное слово – «Люблю»? Не бойся, прошу тебя, не скрывай свою любовь! – она схватилась за Новикова, который уже пожалел о том, что когда-то научился говорить. Но слово – не воробей…
– У-у! – радостно воскликнули все трое. – Какие люди! Здравствуй, Олечка!
– Проходи, проходи, – вскакивая со стула, засуетился Алексеев. – Садись… В смысле, присаживайся.
– Олюнчик! А пузырёк давай? – откровенно нахально сказал Дужкин.
– Сейчас, радость моя, что-нибудь сообразим, – она по-матерински погладила наглеца.
В комнате общежития впечатления от недавнего застолья ещё не сгладились. Но сегодня друзья ждали прихода девушки. Она, как всегда, блистала: распущенные каштановые волосы до талии, красная блузка и чёрные обтягивающие брючки делали её неотразимой ни в одном зеркале.
Из сумки Олечка выложила на стол банку китайской ветчины, пакет майонеза, пятoк сваренных яиц и, традиционно, два пузыря «Пшеничной».
– Ах, Олечка, ты – прелесть! – проговорил Новиков елейным голоском.
– Мы к твоему приходу тоже заготовились, – Дужкин тряхнул сумкой, в которой звякнула стеклотара, причём, не порожняя.
– А картошки начистили? Да-а? Ах вы, молодцы! – на Новиковском лбу появился помадный овал.
Когда стол был сервирован, Дужкин включил магнитофон. Шевчук запел про последнюю осень.
– Всем, всем наливай! – настойчиво приказал Новиков.
– Мне не надо, – Олечка воспротивилась, но Алексеев уже отмерил ей «пятьдесят капель».
Следующим стакан подставил Дужкин. Но едва горлышко занеслось над его посудиной – бутылка вдруг выскользнула прямо под стол.
– Эх ты! Ещё не пил, а руки дрожат, – произнесла Олечка.
– Вообрази, что будет, когда выпью! Да я и не пролил ни капли, – Алексеев вытащил из-под стола почти полный пузырь и налил всем «до ватерлинии».
