У калитки смущенно остановился Автономов.
Дорошенко рывком бросается в дом.
Упала висевшая на одном гвозде дверь.
Мусор и хаос в передней...
Битое стекло...
Холодный, нежилой дом...
Дорошенко вошел в большую комнату. Вероятно, здесь была столовая. Сейчас в ней - запустение, битая мебель, грязь.
Дорошенко прислонился к косяку двери. Закрыл глаза, и вспомнилось:
Большой стол - большая семья за ним. Много друзей. Во главе стола он сам, в пиджаке. Рядом с ним пышнотелая и красивая жена. Тут же дочка, Галя, пятнадцати лет. Шустрый, вихрастый Юрка. И гости... Все подпили, все веселы.
Наклоняется к Дорошенко агроном Шулейкин, говорит:
- Завидую я тебе, Игнат Андреич! И жена у тебя красивая, сдобная. И детей много, и дети хорошие, и сам ты, председатель, при полном здравье... До высокого места дойдешь! - И Шулейкин чокается с ним.
Разбивается бокал, осколки со звоном падают на пол... Стоит Дорошенко, прислонившись к косяку двери, - офицер в запыленной гимнастерке и буро-желтых от глины сапогах.
Наконец отрывается он от косяка и медленно идет по пустому дому. Сзади чуть слышно, как тень, идет Автономов... Дорошенко входит в спальню.
Знакомое старенькое платье жены валяется на полу. Дорошенко поднимает его... роняет...
Над туалетом, на одной кнопке, болтается фотография Гали, дочки...
В открытом ящике - маленькая стопочка писем. Дорошенко берет их. Читает.
"Мамочка, родненькая! Я пишу тебе из немецкого города Ландсберга, куда нас пригнали неделю назад. С Юриком нас разлучили еще в Польше, и где он не знаю. Ах, мамочка! Если б я могла написать все, что переживаю и чувствую, - но все писать нельзя, и слезы душат меня. Где мое детство? Где моя мамочка дорогая, где мой папа, где родина, где Юрик, где подруги?"
Зажав письмо в руке, идет Дорошенко.
Его лицо черно. В мрачных глазах застыла невыкатившаяся слеза.
Он входит в кабинет.
Здесь, видно, жил немец. Здесь еще пахнет жильем.
Чужой запах. Чужие вещи. На спинке кресла болтается немецкий мундир. На столе - рюмки, огрызки еды. Немцы бежали в панике.
На столе большой портрет немца-офицера. Он улыбается гордо и самодовольно. Дорошенко опускается в кресло у стола. Молча сидит он, словно окаменев.
А в раскрытое окно лезет, лезет ветка акации и - как три года назад сыплет лепестки на подоконник.
В дверях появляется Автономов...
Кашлянул...
Не обернулся Дорошенко.
Сидит молча.
Машинально трогает вещи на столе: свои вызывают воспоминания, чужие напоминают о том, что случилось.
