«Видишь?» — спросил он, и я кивнул, хотя разглядел только темную тень у него между ног, темнее даже, чем мрак в комнате, если, конечно, такое возможно. Впрочем, тогда все для нас с Джейком было еще возможно.
Приехали полицейские, и отец разговаривал с ними, как со старыми приятелями. Время от времени кто-нибудь подходил к машине и спрашивал, все ли у нас в порядке.
«Да, сэр», — говорил я.
«Нет, сэр», — не соглашался со мной Джейк, и блюстители закона уходили. Просто уходили, словно мы были призраками, словно они не видели и не слышали нас. В тот день и потом в течение еще нескольких дней Джейк твердил только одну фразу: «Это он, это он сделал».
«Откуда ты знаешь»? — спрашивал я, но вопрос был излишним. Я и сам понимал, что Джейк прав.
«Заходи, заходи», — сказал чужой голос.
За матерчатой занавеской была запретная зона.
«Никогда, никогда не ходите туда», — говорил отец. И мы не ходили. Но однажды Джейк нарушил запрет, один только раз, и что с ним стало… Его горячее сердце покрылось корочкой льда, он забыл, что такое радость, он разучился смеяться. А теперь вот и я приоткрыл занавеску в цветочек и шагнул за нее, в запретную зону.
Он обезумел, когда мы вернулись домой. Наш отец. Он проклинал то место, где лишилась жизни наша мать. Мы наблюдали, как санитары «скорой помощи» подняли ее тело, еще податливое, не окостеневшее. Оно прогнулось у них в руках, не сломалось, как я боялся. Джейк сначала смотрел, потом нет. Закрыл глаза ладонями. Я последовал его примеру, но мои непослушные пальцы разошлись сами собой. И то, что я увидел, наполнило мне мозг болью. Безысходность — вот что я чувствовал. Все было проникнуто безысходностью. Но я не мог не смотреть. Отец, его горе, его слезы, его метания от одного полицейского к другому, сочувственное похлопывание по плечу, по спине, машина «скорой помощи», в которую укладывают маму… и дверцы захлопнулись.
Ни о чем другом мы не могли говорить, ни о чем другом не могли думать.
«Это он, он, он», — повторял Джейк, возбужденный до предела.
«Знаю, знаю», — соглашался я, но только говорил, что знаю. На самом деле я не знал, просто верил Джейку. Мы играли, она умерла, отец плакал, и нас отвезли домой, назад в нашу комнату, начинать новую жизнь. О той жизни, что была раньше, мы могли только грезить, изменилось все. Отец перебрался в нашу комнату, а в остальных поселились какие-то незнакомые люди, непривычные звуки преследовали нас и днем, и ночью. На двери появился засов, на окнах — ставни, а комнату, которую мы теперь делили с отцом, украсила занавеска в цветочек — от стены до стены, ровно посередине.
