— Я каждый месяц должен готовить ее для хозяйки, — сказал Эмиль.
— Каждый месяц, значит?.. — повторил Голеску. — Наверное, это какое-то средство от… от детей. Впрочем, мадам Амонет не интересуется любовью. Пока не интересуется. А что происходит, когда она выпивает эту свою Черную Чашу?
— Она не умирает, — сообщил Эмиль с легкой грустинкой в голосе.
Голеску откинулся назад, словно кто-то ударил его по лицу.
— Все святые и ангелы в небесах! — воскликнул он. Идеи одна заманчивее другой так и мелькали у него в голове. Наконец он немного пришел в себя и спросил:
— А мадам Амонет — она старая? Сколько ей лет?
— Она старая, — ответил Эмиль.
— Очень старая?
— Очень.
— Ну а лет-то ей сколько?
— Не знаю. Не могу сказать.
— Понятно. — Голеску несколько секунд сидел неподвижно, пристально глядя на Эмиля. — Вот почему она не хочет, чтобы о тебе кто-нибудь узнал. Ты ее «философский камень», ее личный источник бессмертия, так? И если ты не врешь, то… — он вздрогнул, но тут же взял себя в руки. — Да нет, не может быть!.. Ты слишком долго проработал в шоу-бизнесе, Голеску, старина… Должно быть, мадам чем-то больна, а Черная Чаша — лекарство, без которого она умрет. Гхм! Надеюсь, это не заразно… Чем больна твоя хозяйка, Эмиль?
— Она не больна, — ответил мальчуган.
— Нет? Ладно… Голеску, друг мой, не забывай, что ты имеешь дело с малолетним идиотом! — сказал он себе, но его воображение продолжало работать, и все время, пока он ликвидировал следы своей куриной авантюры, в его мозгу возникали ослепительные и величественные картины.
За вечер Голеску отвлекся от своих грез только несколько раз, когда со стороны дороги доносился цокот копыт скачущей галопом лошади, но был ли то случайный путник или кто-то опять разыскивал таинственного доктора Кретулеску?.. Этого он не знал.
Наконец стемнело, и Голеску, выбравшись из фургона, разжег костер. Он как раз сидел возле него, когда услышал скрип фургонных колес. Скрип скоро сменился треском ломающихся ветвей, а это означало, что фургон свернул с проезжей дороги и движется через лес по направлению к поляне. Невольно выпрямившись, Голеску перевернул на сковороде сосиски и хлеб и поспешил придать своему лицу выражение, которое, как он надеялся, выражало собачью преданность, послушание и терпение.
— Добро пожаловать, моя королева, добро пожаловать! — проворковал он самым сладким голоском, как только разглядел в темноте Амонет, сидевшую на облучке фургона. — Как видишь, я не только не ушел с Эмилем в ближайший игорный дом, но и приготовил тебе неплохой ужин. Садись и ешь, а я займусь лошадьми.
