— Оно, конечно, верно. Только хотеть-то мало, уметь надобно.
— Вот я и думал, что умею, — улыбнулся Стас и бросил на траву неудавшуюся свистульку.
— Я вот так, помню, ложки учился резать, — сказал Егор. — Дед у меня ловко их делал. Я одну никак не кончу, а он, глядишь, уже десяток острогал.
В сенях снова загремели доски, по лестнице сбежал Прошка, хотел было проскочить мимо Егора, но тот ловко схватил его за правую руку, которую Прошка прятал за спиной. Сорванец тут же извился ужом, надеясь вырваться из крепких, как тиски, рук приказчика.
— Стой, — тихо сказал Егор, пытаясь развернуть Прошку. — Куды?
Стас посмотрел за спину мальчику, надеясь разглядеть, что тот прячет, но сорванец нырнул между широко расставленных ног приказчика, так что Егору пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы не упустить его.
— Ку-ды… — так же спокойно протянул Егор, поднимая в воздух парнишку, тем самым лишая его опоры.
— Пусти, — зло проскулил Прошка.
— Я те щас пущу, — все так же спокойно и тихо сказал Егор.
Вывернув из-за спины Прошки руку, Егор вытянул ее вверх и, разжав пальцы, отобрал нож, который тот пытался спрятать.
— Отдай, — крикнул Прошка.
— Я те щас так отдам, семь ден не сядешь, — как прежде, спокойно сказал Егор.
— Отдай, это мой!
Егор повертел в руках короткий, сантиметров в двадцать нож с гнутой костяной ручкой, украшенной резьбой, и прекрасно отполированным лезвием.
— И куды ты с ним летел? — спросил Егор, пробуя грубой кожей большого пальца острие ножа.
— Куды надо! Отдай!
Прошка подпрыгнул, вцепился двумя руками в рукав Егорова кафтана, да так и повис.
— Не мне, так отцу скажешь.
— Курицу жарить хотели! У реки, — сказал Прошка и, выпустив рукав, упал на траву. — Теперь отдай, — сказал он, поднимаясь на ноги.
— Откуда же у вас курица?
— Семкина. Ее коршун утащить хотел, а мы его камнями прогнали. А он курице уже шею склюнул.
— Так ее же теперь нельзя есть, — сказал Стас.
— Почему? — удивленно спросил Прошка. Он обернулся и посмотрел на Стаса.
— Она ведь не умерла — ее убили.
— Сказано в правилах митрополита Иоанна, — назидательно произнес Стас, обращаясь к Прошке. — «Животных и птиц, растерзанных птицами или зверями, не подобает есть. Если же кто будет их есть, или будет служить на опресноках, или в четыредесятницу будет употреблять в пищу мясо или пить кровь животных, те подлежат исправлению».
— Почему нельзя. Она же не издохла, а…
— Сказано нельзя, значит, нельзя, — сказал, как отрезал, Фрол Емельянович, стоявший доселе за спиной у Стаса.
