спецраспределителем — как бы это кому ни показалось странным!), погребную
прохладу почтового отделения с узкими южными оконцами, райком партии из мелкого
белого кирпича через дорогу от нашего дома (в просторечье его величали "Белый
Дом", и я — пятилетний — слыша по телевизору в новостях: "Грязная возня Белого
Дома…" и т. д., был в полной уверенности, что большая политика делается здесь,
рядом, на другой стороне улицы), карикатуры, бичующие пьянство, на специальных
щитах у автовокзала и уходящую в бесконечность украинскую степную дорогу,
обсаженную по краям двумя шеренгами пирамидальных тополей.
Дед был начальником милиции, бабушка — учительницей: две самые популярные
профессии. Когда дед вечером после работы гулял со мной по одному и тому же
маршруту: от памятника Ленину на центральной площади — через обширный парк — к
автовокзалу у моста через Конку — и дальше вдоль реки до мясного магазина, с ним
здоровались постовые милиционеры, чиновники, возвращающиеся домой после восьми
часов необременительной провинциальной службы, владельцы скооперированных
еврейских лавочек у автовокзала (юденблок, специально устроенный в пятьдесят
втором году, располагался на окраине города за автовокзальной площадью),
немец-портной Ганс Гете, обшивавший весь городской Олимп — он всегда до вечерам
играл в парке на губной гармошке, выказывая ноль эмоций по поводу пиликанья
еврейских скрипок за три квартала, продавщицы киосков "Союзпечать". В этом по
своему великом городе на двадцать девять тысяч душ по переписи 79 года я не
помню никаких особых преступлений, и даже входные двери, как в средневековых
утопиях, запирались лишь на ночь.
Литературный русский язык был неизвестен мне лет до шести: Орехов поголовно
говорил на том жутком полу-русском, полу-украинском койне, которое бытует в
юго-восточном углу Украины со времен Тараса Бульбы, а на берегах Волги я
изъяснялся куда лучше на немецком, чем на русском. Судьба моя радикально
изменилась около 80-го года. В том году папу перевели в Ленинград (он строил
какие-то секретные объекты на Карельском перешейке), а дед вышел в отставку и
купил "поместье", как он сам его в шутку называл, на севере Молдавии в
украинском селе (честно говоря, наше родовое поместье существует и по сей день в
Черниговской области, оно было конфисковано в 1920 году и перестроено под
сельскую библиотеку, а десять лет спустя — под правление колхоза, которое еще
десять лет спустя сгорело дотла, и с тех пор так и стояло заброшенное).
