рвался в первые ряды зрителей, а потом и к самому помосту, и как его побили, и
какой начался после этого международный скандал, и как наш посол в Рейхе
Белоногов приносил извинения…)
Сцена казни сменилась заставкой Большого Зала Рейха, и миллионы телезрителей
запели государственный гимн: Германия превыше всего, превыше всего на свете! И я
тоже подпевал.
После просмотра казни возобновились танцы, и германцы перешли от одного к
другому так же запросто, как средневековые бюргеры в свое время от помоста казни
к шутовскому балагану. Лишь моя любопытная партнерша не упустила случая
поинтересоваться:
— А у вас в России тоже так казнят государственных преступников?
— Нет, — ответил я, и, как потом выяснилось, не ошибся (хотя публичные казни
практиковались в Советском Союзе с 1948 по 1971 год, "как зримое воплощение
неизбежности наказания за содеянное" — так писали в газетах тех лет).
А в соседней зале несколько курсантов и среди них Зигфрид играли в
порнографические карты (что, впрочем, не вызывало никакого возмущения у
замечающих это девушек: им были неведомы вывихи заатлантического феминизма) и
обсуждали казнь масонов. Я присоединился к ним.
— Предателями становятся, — доказывал курсант с одной нашивкой за ранение (он
год назад попал в засаду, устроенную басконскими сепаратистами в окрестностях
Памплоны), — либо неудачники, либо люди, с жиру бесящиеся. Если человек
находится на своем месте, он гармонирует с социальной средой, и он далек от
желания изменить окружающий его социальный строй.
— Нет, — возразил Зигфрид, — предатели подобны верблюдам, которых манят миражи.
Некто однажды сказал: "Хорошо там, где нас нет". Вы заметили, что всем
революциям и социальным переворотам сопутствуют горькие разочарования в их
результатах. Революционер подобен алхимику, который вместо искомого золота
получает в конце своих трудов какую-то полурыжую смесь с запахом собачьего
дерьма. Этим дерьмом оказывается масонская свобода. Наисвободнейший человек —
это человек, падающий с самолета, его падение СВОБОДНО!
Все отреагировали на это дружным гоготом, а Зигфрид продолжал:
— Сколь мудр Гегель, считавший свободу осознанной необходимостью! Здесь истинная
свобода предполагает сознание и закономерность, чем можем похвастаться мы —
континентальные германцы, и чего явно не хватает нашим морским собратьям,
строящим свое мировоззрение на не правильной интерпретации некоторых кантианских
максим. А у вас, сударь, — кивнул он мне, — у вас в стране свободу считают
