теперь с минуты на минуту ожидал появления слева от движущегося поезда водной
глади Шпрее, но она пряталась за густыми стволами безлиственных деревьев и
неожиданно блеснула, когда мы увидели первые строения Большого Берлина — район
Рансдорф, затерявшийся среди лесничеств Мюггельского озера. Здания напоминали
те, что я видел в Ленинграде, только более массивные, монументальные и мрачные.
Правда, летом все это должно было утопать в зелени многочисленных раскидистых
деревьев. По улицам ездили машины, ходили трамваи, спешили на работу берлинцы.
Промелькнуло несколько платформ пригородных поездов, на одной из которых я успел
прочесть название — "Кёпеник". Где-то вдали мелькал между домов расписной шатер
передвижного цирка. Проводница вернула билеты — я получил свой. На одной стороне
маленького картонного ярлыка под серпом и молотом был указан рейс, тип вагона,
место, дата, время и постскриптум: "Добро пожаловать в Тысячелетний Рейх", на
другой — под свастикой — то же самое по-немецки.
Пока я рассматривал билет, мы промчались через Карлгорст и оказались в более
изящных дореволюционных кварталах (я имею в виду национал-социалистическую
революцию 1933 года). И тут же экспресс нырнул в бесконечный слабоосвещенный
Руммельсбургский тоннель, тянущийся на добрые два километра. Когда мы наконец
вынырнули в ослепивший всех дневной свет, слева и справа выпрямилась
Варшавер-штрассе, по которой неторопливо полз экскурсионный омнибус.
Готтенландский (быв. Силезский) вокзал был уже рядом — замелькали перила,
лавочки, ожидающие.
Немец-проводник еще раз проверил документы, и мы стали выходить. Я едва успел
выйти из вагона, как тут же заметил маму — она в длиннополой дубленке и меховой
"боярке" спешила ко мне по забитому людьми перрону. Она приветствовала меня
по-русски:
— Ну, как доехал?
— Да вот… — развел я руками.
Несмотря на все наши с Вальдемаром опасения, она не заметила подмены. Видно, не
правы те, кто приписывает женщинам некую особую интуицию. В первый момент меня
так и тянуло сознаться, но я сдержал себя, и не напрасно.
— Сейчас мы к нам домой. — продолжала она, проталкивая меня через толпу. —
Вечером у нас званый ужин. Будут Отто, Свава, Харальд…
В Берлине я не бывал отродясь, и все глазел по сторонам. Добрая половина
прохожих была в шинелях: синих, черных, серых, коричневых — под цвет мундиров их
ведомств. Здесь было на порядок теплее, чем в замерзшем Ленинграде. Линейная
немецкая речь господствовала над отдельными польскими и русскими фразами.
