— То, что она говорила о святом причастии, оставьте, и, разумеется, о визите совершенного. Остальное можно опустить.
Дюран уставился на меня.
— Вы считаете, что это не существенно? — спросил он.
— Для нашего дела — нет.
— Но тетка заменила девочке мать. Она ее вырастила. С такой любовью. Разве девочка могла предать ее? Это было бы противно природе.
— Может быть. — Ну да, спорить еще с ним о природе, о ее составляющих, и увязнуть под конец в теологическом болоте. — Тем не менее к делу это не относится. Мы собираем показания, Дюран. Свидетельства о связях с еретиками. Не наша задача искать оправдания.
Я молча посмотрел на Дюрана, который хмурился, опустив глаза и прижимая к груди листы протокола.
— Вы считаете, что я несправедлив? — ласково спросил я. — Что я слишком сурово обошелся с девочкой?
— Нет. — Он по-прежнему хмуро покачал головой. — Вы вполне… вы добры к людям вроде нее. — Он иронически покосился на меня. — Я заметил, это у вас такая манера. Такой метод.
— И он оказывается действенным.
— Да. Но вы выманиваете у людей признания, а потом отбрасываете их. А они могут оказаться важными.
— Для чего?
— Для ее оправдания.
— То есть, это любовь заставила ее предать Святую Апостольскую Церковь?
Дюран захлопал глазами. Он молчал, заметно смутившись.
— Дюран, — сказал я, — вы помните слова Христа? «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»[38].
— Я знаю, что она виновата, — ответил он, — но ведь причины ее проступка гораздо менее заслуживают порицания, чем ее тетки… или кузена?
— Возможно. И это будет учтено при вынесении приговора.
— Вот как? А если они не занесены в протокол?
— Я буду присутствовать на заседании суда и позабочусь о том, чтобы их приняли во внимание. — Видя, что Дюран продолжает хмуриться, я прибавил: — Задумайтесь о том, в каком состоянии находятся финансы Святой палаты, мой друг. Можем ли мы позволить себе тратить целые акры пергамента, дабы записать личные переживания каждого из допрашиваемых нами свидетелей? Если бы мы допускали подобное, то, я боюсь, мы были бы не в состоянии платить вам жалование.
На это Дюран состроил замысловатую гримасу, выражавшую сразу и отвращение, и сожаление, и смущение. Затем он пожал плечами, и как обычно, резко дернул головой, что означало у него прощальный поклон.
— Вы меня убедили, — сказал он. — Пойду все перепишу. Благодарю вас, отец мой.
Он своим широким шагом направился к лестнице, однако мне захотелось подкрепить свои доводы одним последним наблюдением, прежде чем он удалится.
