вырисуется медленно, но верно: ведь набросок становится эскизом, а эскиз картиной лишь по
мере того, как начинаешь работать более серьезно, углубляя и уточняя свою вначале смутную
первоначальную мысль, неясную и мимолетную.
Знай, что со служителями Евангелия дело обстоит точно так же, как с художниками. И
здесь есть своя устарелая академическая школа, и здесь она часто омерзительно деспотична;
одним словом, и здесь царят безнадежность и уныние, и здесь есть люди, прикрывшиеся, как
броней или панцирем, предрассудками и условностями, люди, которые, возглавляя дело,
распоряжаются всеми местами и пускают в ход целую сеть интриг, чтобы поддержать своих
ставленников и отстранить обыкновенного человека.
Их бог, подобно богу шекспировского пьяницы Фальстафа, это «изнанка церкви», «the
inside of a church». Эти воистину евангелические субъекты по удивительному совпадению
обстоятельств (вероятно, они и сами удивились бы ему, будь они способны на человеческие
чувства) занимают по отношению к явлениям духовным ту же позицию, что и вышеназванный
пьяница; поэтому нечего надеяться, что их слепота сменится когда-нибудь ясновидением.
Такое положение вещей имеет свою дурную сторону для того, кто не согласен со всем
этим и от всей души, от всего сердца, со всем возмущением, на которое он способен, протестует
против этого. Что до меня, то я уважаю лишь академиков, которые непохожи на таких; но
академики, достойные уважения, встречаются гораздо реже, чем может показаться на первый
взгляд. Одна из причин, почему я сейчас без места, почему я годами был без него, заключается
просто-напросто в том, что у меня другие взгляды, нежели у этих господ, которые
предоставляют места тем, кто думает так же, как они. Дело тут не просто в моей одежде, за
которую меня так часто лицемерно упрекали; уверяю тебя, вопрос гораздо более серьезен.
Зачем я пишу тебе обо всем этом? Не затем, чтобы жаловаться или оправдываться в том,
в чем я, вероятно, более или менее виноват, а просто для того, чтобы сказать тебе следующее.
Когда прошлым летом во время твоего приезда мы с тобой гуляли у заброшенной шахты
«Колдунья», ты напомнил мне, что было время, когда мы так же гуляли вдвоем у старого канала
и рейсвейкской мельницы. «И тогда, – сказал ты, – мы на многое смотрели одинаково; но,-
добавил ты, – с тех пор ты уже переменился, ты уже не тот».
Так вот, это не совсем так: изменилась лишь моя жизнь – тогда она была менее трудной
и будущее не казалось мне таким мрачным; что же касается моей внутренней сущности, моей
