Я читала слова машинально, не понимая их смысла, отыскивая те, в которых заключен смысл того, что сейчас должно будет произойти. Вот эти слова. Обыск. Статья 7, часть 1. Все ясно. Закон от 28 декабря. Хрущев нашел способ, как заставить себя уважать. Я иронически, злорадно улыбнулась. Какое-то злое, торжествующее чувство закипело во мне.
"Итак, вы здесь, голубчики, — подумала я, оглядывая их всех одного за другим, бесцеремонно, смело, вызывающе. — Своим появлением здесь вы только доказываете мне, что я была права. Страна, где еще не успеешь написать роман, как тебя за него упрячут. Свобода! Смешно!"
Они стояли, смотрели мне в глаза, пытаясь, наверное, разобраться в моих чувствах. Психологи…
Военный с четырьмя звездочками — молодой, полный мужчина. Живот перетянут ремнем, как подушка. Другой, с большой звездой, курносый, подтянутый, вытягивающийся перед этим молодым…Я не понимала тогда, в чем дело. Почему курносый заискивает перед молодым? Ведь одна большая звезда, должно быть, значительнее созвездия маленьких? Не сразу я догадалась, что молодой явился ко мне из областного отдела КГБ, а этот — местный.
Третий, в штатском, пожилой мужчина лет пятидесяти. Высокий, сухой. Настолько худой, что казалось: вовсе нет у него тела, а кисти рук и ступни ног просто подрисованы к костюму.
Четвертый, тоже молодой, чистый блондин, с лицом доброго учителя. Впрочем, лица у них у всех, кроме курносого, очень благородные, мягкие. Никогда бы не догадалась, встретив этих людей на улице, кто они такие.
Кто-то сказал, что истинные, профессиональные воры никогда не походят на жуликов…Нет, я не позволю себе обмануться в них и согласиться с тем, что у них благородные лица. И не подкупит меня напускная их корректность.
— Так вот, Тарас Матвеевич, — обратился молодой военный почему-то не ко мне, а к моему отцу, который стоял в углу моей, почти пустой комнаты, стоял как будто спокойно, но губы его открытого рта вздрагивали, — в комнате у вашей дочери мы сделаем обыск. Служба.
Отец молчал.
Лариска на руках у матери затихла, с интересом рассматривала чужих людей.
Лицо мамы было горькое и злое.
Я чувствовала, она злится не на пришедших, а на меня. Она всегда советовала мне говорить то, что говорит радио. Тогда, мол, никто тебя не тронет. Гляди, еще и в гору пойдешь. И теперь поняла все…
— Иван Петрович, пойдите… — распорядился молодой военный.
"Куда?" — подумала я и села на стул, вытянув ноги. Они налились свинцом.
