— Что ты! Никто их не снимет.
— Как не снимут! После статьи-то в "Комсомолке"? В союзной газете? Да что ты, Нина!
— Знаю я, что не снимут, — тихо возражала моя собеседница, и я начала сомневаться, та ли это Нина Ивановна, которая умеет быть такой строгой, требовательной с учениками, которую они даже побаиваются, чего не скажешь обо мне…
— Нет, снимут их! — твердила я, не желая смириться с отказом.
— Ой, да ты еще наивное дитя! Ничего не знаешь…
— Сама-то меня старше всего на четыре года…
— Учти, что за эти четыре года у меня родился ребенок… И я не хочу, чтоб…
— Чтоб тебя преследовали, как меня?
— Да.
— Ну, что ж… — я отступила, дала ей дорогу, и она пошла вниз по лестнице. Я с тоской уставилась ей в затылок, на котором была уложена кренделем толстая черная коса. Этот крендель расплывался у меня в глазах, даже показалось, что за ним нет никакой головы… Шея, а на шее этот черный крендель из волос…
Но я все-таки не дала слезам воли и бросилась разыскивать свою приятельницу Лину Давыдовну.
Вот она-то уж точно обрадуется, моя милая Линочка Давыдочка!
Ее я вытащила в коридор из столовой и принялась, захлебываясь, расписывать, что было, что есть, что будет.
Лина отчужденно выслушала меня. А когда мои восторги исчерпались, сказала холодно:
— Знаешь, мне все это не нравится.
— Что? — почти крикнула я.
— Хотя бы то, что он сам не приехал и вызывает в горком. Ишь, какая шишка…
"Крендель"… — мелькнуло у меня в мозгу.
— Пойми, он хочет сначала поговорить с учителями. А в школу придешь — сразу администрация…
— А другое мне еще больше не нравится.
— Что же, Лина?
— Твое мстительное настроение. Твое злорадство…
— Что?
— Да, твое злорадство. Тебе помогли. Тебя не сняли с работы, восстановили в комсомоле. Тебе этого мало. (Как будто было за что меня снимать с работы и исключать из комсомола!) Тебе хочется, чтобы наказали Лионову и директора.
— Конечно, хочется. Они этого заслужили.
— Ты даже не думаешь, что директор старый, больной человек…
— А он думал, что я молодой, еще не живший человек?!
— Что он по сути дела ни в чем не виноват… А его выставят в газете, сколько здоровья у него отберут…
— Что ты говоришь, Лина!
Но она продолжала со свирепым, ставшим некрасивым лицом:
— Да, когда у тебя было горе, я разделяла твою боль. Но я возмущена, что ты жаждешь страданий другим. Ты жестокая, безжалостная. В тебе нет ни капельки гуманизма! — Лина резко повернулась, собираясь уйти.
— Нет, подожди! — я крепко схватила ее за руку. — Теперь ты выслушаешь все, что я тебе скажу. Да, я злая! Я жестокая! Меня вынуждают быть такой. Но я такая только с подлыми. Подлых я никогда не пожалею. Их надо наказывать, чтобы они не изводили ни в чем не повинных людей. Слышишь! Это нелепо — жалеть всех, кому плохо, не разбирая причин. Значит, ты сочувствовала мне, когда меня ни за что ни про что терзали, просто так, не вдаваясь в суть дела? На черта мне сдалось такое сочувствие! Меня мучили за то, что я старалась сделать добро. Они же делают зло. А зло надо наказывать, чтобы его искоренить. Тебе жаль директора, Лионову и не жаль тех, кого они, безнаказанные, будут потом тиранить. Вот в тебе-то и нет настоящего гуманизма! — я бросила ее руку, и мы, словно разорванные двумя страшными силами, кинулись в разные стороны.
