Самоценность человека, которую он так или иначе осознает, ощущает, чтобы утвердиться в мире именно как самостоятельная личность, также зависит от признания или непризнания его человеческой самобытности. От этого же зависит и само ожидание человеком заинтересованного, искренне-уважительного отношения к себе со стороны других людей, уверенность в том, что он им нужен, в чем-то для них незаменим. Заинтересованность, которая должна превышать чисто утилитарный характер – расчеты окружающих на выгоду, услуги, удовольствия, которые извлекаются из общения с человеком, т. е. заинтересованность, привязанность, расположение к человеку как самобытной личности, неповторимой в своей целостности и незаменимой в этом смысле никаким другим человеком. Эта заинтересованность – тот глубинный нравственно-психологический нерв человеческих взаимоотношений, от которого зависит их ценность,»их непреходящая значимость для общего самочувствия индивида. Если этот нерв разрубить, начинается процесс омертвления и всех иных общих «нервов-связей» людей друг с другом, из духовно-нравственной атмосферы людей улетучивается необходимейший, сокровенно-интимный ее ингредиент – искренность. Именно на это омертвление и указывают многие западные социологи, мистифицируя проблему общего и единичного в человеке применительно к кризисным процессам, охватившим культуру современного капиталистического общества. Причем стандартизация индивидов в их описаниях оказывается помноженной на стандартизацию вещей, домов, вкусов, потребностей, времяпрепровождения и т. п., т. е. на обезличенную «среду обитания» этих нивелированных до уровня взаимозаменяемых песчинок человеческих единиц.
Как здесь не вспомнить грустно-иронический рассказ о человеке, поздно возвращающемся домой после очередного застолья с друзьями… Одет он был в стандартный плащ и костюм, от него стандартно попахивало спиртным. Он без труда нашел стандартный дом, похожий на сотни других в квартале, поднялся по стандартной лестнице и стандартным ключом открыл дверь квартиры. Жена, одетая в стандартный халатик, примелькавшимися, штампованными фразами его отбранила, он отвечал ей столь же обычными, истертыми оправданиями. Разогрев оставленный ему ужин, приготовленный из стандартных полуфабрикатов, и съев его, он отправился спать на супружескую кровать в объятия жены. И лишь на следующий день, поднявшись в привычное время, чтобы идти на службу, и занимаясь утренним туалетом, он с удивлением увидел, что зубная щетка в ванне – это не его щетка! Отправившись в спальню, чтобы развеять свои недоумения вместе с женой, он вдруг обнаружил, что это… не его жена, а незнакомая женщина! Оказывается, он перепутал вчера квартиру… Но разве от этого что-то изменилось в жизни? Разве было не все равно, кто совершал эти стандартные действия? Разве не служит эта идентичность «функционирования» индивидов доказательством того, что они взаимозаменяемы без всякого «остатка»? Вот внутренний, более чем грустный смысл этой смешной истории. Ведь сам мир стандартных вещей не производит стандартных индивидов, которые появляются лишь при определенных социальных отношениях. Здесь мир вещей потому и выглядит как бездушно-рутинный, омертвело-автоматический, что в нем обитают индивиды, потерявшие внутреннюю сопричастность своих душевных миров, утратившие в общении ощущение самобытности, самоценности друг друга.
