Он искал русло древнего канала, который соединял Суэцкий залив с Нилом. Он так упрямо углублялся все дальше в пустыню, что мы уже заподозрили, что заблудились… Мы что, собираемся погибнуть во второй раз за два дня? Но этого было мало, чтобы поколебать отвагу и задиристость нашего начальника. Он бросился вперед и нашел расположение нашего лагеря. Там он заставил стрелять из пушки, чтобы мы сориентировались по звуку. И это нас спасло.
Как сомневаться в человеке, который бросал вызов этой стране и ее бывшим хозяевам и, судя по всему, способен был соперничать с ними? Однако по дороге на Дамаск чудо отказалось свершиться вновь. Многие заключили, что ничто и никто не может господствовать над этими местами, тесно связанными с прошлым. Доказательство заключалось в словах самого надменного генерала: фараоны, самые могущественные из королей, умерли. Ибо здесь должно погибнуть всё. Даже мы.
Экспедиция тонула в крови. И, чтобы нас наказать, Восток впрыскивал в выживших ужасный яд. Чума уничтожала нас, она нас терроризировала. Она усугубляла общий развал, который угрожал умам и телам. Катастрофа была настолько очевидной, что Бонапарт сам ходил по временным госпиталям, где беседовал с больными. Деженетт рассказывал позднее, что видел, как Бонапарт «нес тело солдата, чьи изорванные одежды были запачканы выделениями из огромного бубона».[96] Его мужество нас поражало, но его было недостаточно, чтобы успокоить все страхи. Недоставало веры, с которой столько боролось Просвещение. Когда все вокруг такое мрачное, необходимо обратиться к тайне. И Бонапарт этим воспользовался.
Он избежал чумы и так объяснил это чудо:
— Помните, что я иду, сопровождаемый Богом войны и Богом удачи…
Но что мог поделать Марс против Аль-Кахиры? Понятия наших отцов-философов, которыми мы так гордились, рассудительность энциклопедистов, которые внушали нам, что честолюбие ученого — освещать и уметь пользоваться жизнью, все это в один миг потонуло в ужасе несчастий, который мы носили в себе.
Что касается меня, я тоже на три недели стал жертвой жесточайшей горячки. Ко всем моим несчастьям добавилась дизентерия. Тело покрылось сжигавшим меня животным потом.
Когда наступала ночь, я дрожал от холода и страдал от ледяной росы, которую мы впервые узнали в проклятой пустыне, по которой шли от Александрии до Каира. Моя походная постель, твердая, как камень, резавшая мне кожу и заставлявшая кровоточить раны на спине, стала прибежищем для целой армии прожорливых насекомых, привлеченных моим зловонием. Эти проклятые твари сосали мои раны, залезали в нос и рот. Я плевался, чтобы не задохнуться. Густая черная слюна слетала с моих губ. Она еще больше пачкала мне рубашку, которая когда-то была белой и которую потом сожгли из страха, что она заражена чумой. Я был уверен, что умру.
