— Мой химический кабинет!
Бертолле стонал. Какой-то честный офицер нас проинформировал. Повозка, запряженная четверкой лошадей, уже везла наше снаряжение к Александрии. Главное спасено.
— То, что при вас, надо будет тащить самим. Дорога длинная. Удачи, граждане! Она вам понадобится.
Я сумел убедить командира кавалерийской бригады взять у меня то, что казалось мне бесполезным. Я оставил лишь рубашку, брюки и сапоги. Из жилета, прилипавшего к коже, я изготовил нечто вроде козырька, который мог защитить от солнца. Я выпил водки. И мы возобновили движение.
Всеобщее возбуждение заставляло нас непредусмотрительно ускорять движение. Но чем ближе мы подходили к Александрии, тем больше этот грандиозный город походил на гибельный мираж. Войдя в него, мы обнаружили только жалкий поселок, пеструю толпу и массу низких белых домиков. И пирамиды, о которых мы так мечтали, оказались всего лишь минаретами…
Вырастая из-под песка, редкие следы все-таки свидетельствовали о прошлом великолепии Египта. Одна колонна, два обелиска, полуразрушенные и покрытые иероглифами…
Древняя Александрия оказалась каменным некрополем, брошенным в центре пустыни с ее жестокой природой, посреди этой безграничной плоскости, продуваемой всеми ветрами, усеянной пальмами и чахлыми кустиками, плоды которых — всего лишь острые шипы. Мудрый Вольнэ не лгал насчет мрачности и угрюмости Египта. Не бывает на земле менее живописного пейзажа. Некоторые из нас плакали, и слезы смешивались с пылью, покрывавшей наши щеки. Все вокруг было сухо. Ни капли воды. Ни прошлого, ни настоящего. Горло мое пересохло, глаза были буквально сожжены солнцем.
На каждом шагу сапоги наполовину уходили в песок. Ко мне вернулись воспоминания о приемах, где столько говорили о Египте: рассказ антиквара, который описывал ад, оказался правдивым, а супруга моя была справедлива, когда называла меня сумасшедшим.
Если ученые были разочарованы, то армия не находила никакого удовольствия и никакой славы в борьбе с жалкими защитниками Александрии, которые, впрочем, и не сопротивлялись атаке. За насыпями не нашлось ничего, что надо было бы завоевывать. Там просто-напросто ничего не обнаружилось. Солдаты загомонили. Казалось, даже Бонапарт был разочарован. Когда первое волнение улеглось, он сел на основание колонны. Он потребовал себе мальтийский апельсин и долго сидел, глядя на полуразрушенные насыпи Александрии, на разоренные храмы, на разбитые статуи и на пустыню, что простиралась повсюду, насколько хватало глаз. Пуля пробила ему сапог. Он приказал казнить того, кто был в этом повинен; какой-то турок. Потом Бонапарт вновь возобновил движение, по-прежнему таинственный и молчаливый.
