Проект Маклакова разработан очень обстоятельно, и в кратком изложении приходится указать лишь на основные его линии. Несомненно, Василий Алексеевич чувствовал, что в проекте этом кое-что навеяно новейшими государственными идеологиями, в частности фашизмом, – правда, лучшего, довоенного периода, когда с этим термином еще не связывалось человеконенавистнических, а тем более расовых представлений. Он подчеркнул, что предлагаемая им система «не совпадает с корпоративным устройством». Однако именно корпорациям по его теории и должна принадлежать в народном представительстве главная роль. Маклаков часто наталкивается на трудности при попытках в точности определить, по какому принципу должны производиться выборы или каковы должны быть права и обязательства главы государства. Основной его расчет на то, что люди, и даже целые народы, поймут наконец преимущество соглашения перед непрерывной борьбой, и именно на соглашение он и делает ставку. Самое слово это — идеал соглашения, манящий, прекрасный призрак окончательного человеческого соглашения — внушает ему мысли, которые, скажем, Милюкову, рационалисту и позитивисту, должны были бы показаться в сто раз более «еретическими», чем насмешки над четырехвосткой или отрицание ответственности исполнительной власти перед парламентом. «В человеке Бог борется с дьяволом»,— говорит Маклаков (правда, не совсем уточняя, говорит ли он это от себя лично или только передавая чужие «религиозные и философские взгляды»), и, как случилось однажды на парижском литературном диспуте, после восклицания Бердяева о том, что «Бог любит Ницше», Милюков не преминул бы с места возразить, что у него, «к сожалению, небесной информации не имеется». А вывод из утверждения о борьбе Бога с дьяволом, представленный у Маклакова, убежденного государственника, формулой «государство есть создание дьявола»[2], вызвал бы со стороны Милюкова не только изумление, но и возмущение. Зато Маклакова одобрил бы Лев Толстой. Думая обо всем этом, еще раз говоришь себе: сложный был человек Василий Алексеевич, многое уживалось и совмещалось в его сознании, и даже надежда когда-нибудь упорядочить, очеловечить, облагородить «создание дьявола» не казалась ему несбыточной.
До последних своих дней он продолжал работу в эмигрантском «офисе», который давно уже давно превратился в учреждение, входящее в состав французской администрации. Дружеские уговоры оставить эту работу, него не действовали. Маклаков был болен, физически стал заметно «сдавать», но считал, что пока он в силах русскую эмиграцию во Франции представлять, от этого своего дела он отказаться не вправе. Конечно, он знал – хотя об этом и не говорил, – что французские власти внимательнее, доверчивее к нему относятся, больше с ним считаются, чем с любым из возможных его заместителей, и потому ежедневно ходил в «присутствие», принимал посетителей, выслушивал просьбы и жалобы, хлопотал, направлял, давал советы и указания. Притом, по свидетельству сотрудников, неизменно бывал оживлен и весел, шутил, смеялся, что-нибудь рассказывал, держался в беседе с какой-нибудь юной машинисткой или со сторожем так же просто, с той же естественной непринужденностью, с какой когда-то разговаривал с министрами. Другой в его положении, вероятно, давал бы иногда понять, что после Таврического дворца или хотя бы даже кабинета в посольстве на рю де Гренелль ему как-то не по себе в тесной комнатке за шатким и маленьким письменным столом, заваленным бумагами. К Маклакову входили без всякого доклада, он сам то и дело выходил в «общую» комнату для какой-нибудь справки. Но ничуть все это его не смущало и не тяготило, а именно потому, что это его не тяготило, ни в малейшей степени не казалось ему неуместным, ореол большого человека в этой обстановке был и круг него яснее, чем, пожалуй, когда-либо прежде.
