Когда Матвей начал меня вытаскивать, я почувствовал, что сейчас порвусь на две части. Болото так в меня вцепилось и не хотело отпускать, что я был почти уверен, что половина меня так и останется в нем. И откуда тогда в твоем отце такая силища взялась? Но главное, что Матвей сам не проваливался, мало того — его ноги были замочены только до тех подвязок, что нацепила ему старуха-вогулка. И потом, когда выбирались из болота, Матвей так и не замочил даже коленей. Сам он этому не удивлялся и на мои вопросы только пожимал плечами.
— Анатолий Иванович, — после возникшей паузы нарушил молчание Никита, — а как погиб мой отец?
— Да, да, да, — спохватился Захаров. Он резко встал и суетливо зашагал взад-вперед по кабинету. — Но прежде я хотел бы добавить про рисунки. Увлечение рисованием у твоего отца не просто осталось, а стало еще большей страстью, чем геология. Он рисовал всегда и везде. Я к чему это говорю, — Анатолий Иванович снова сел и налил понемногу в бокалы. Никита догадался, что Захаров таким образом готовится сказать главное.
— Раньше свои рисунки он охотно показывал, а после этой экспедиции стал рисовать по-другому, или, точнее сказать, другое, совсем другое. Многие стали считать, что он попросту разучился рисовать. Какие-то абстракции, знаки, ни на что не похожие. Портреты, если рисовал, были какими-то уродливыми, плоскими, хотя не мне судить. После практики Матвей много просиживал в библиотеках, интересовался исключительно этнографическими материалами. Нет, диплом он написал и неплохо защитил, но новое увлечение было, как говорится, налицо. Это я сказал к тому, что он все время был занят. Все время с альбомом или тетрадью.
— Альбомом?! — вырвалось у Никиты.
— Ну да, такой большой, с твердыми корочками и на тесемках, ты должен знать, подобные я у многих художников видел.
— А что, он и красками писал? — вновь спросил Никита.
— В тетради карандашом, насколько я помню, и чернильной авторучкой, были такие, а в альбоме только красками и еще цветными мелками на темной бумаге.
— Но у бабушки нет этих альбомов, — опять вырвалось у Никиты. В его голосе были и сожаление, и удивление, и обида.
— Не знаю, не знаю, — пожал плечами Анатолий Иванович, — может, он все это хранил у Фомичева, был у него такой приятель, художник. Матвей часто пользовался его мастерской на Луначарского. Во всяком случае, он мне как-то об этом говорил.
— Анатолий Иванович, — мило прозвучало из-за двери, — мы ушли. — В дверном проеме светились две женские головки.
