Стрела зависает в воздухе, обнаруживая радужно-стеклянный вертолетный эллипс неостановимых крыл над узким сине-переливчатым телом. Стрекоза?
— Меганевра[52]! — облегченно вздыхает Нудд и поднимается на локтях. Супертараканы, придавленные его иллюзорным, но отнюдь не невесомым телом, обалдело встряхиваются и разбредаются в разные стороны, проклиная нас обоих на древнетараканьем языке. Какие еще сюрпризы нас ожидают, сын Дану?
Нудд с неопределенным выражением лица сгибает и разгибает ладонь. На ладони вспухает красная полоса. Ссадина. Может, даже заноза. Вот неженка! И тут до меня доходит: у сильфа не может быть ссадин. У сильфа нет тела. У сильфа нет кожи — тонкой, нежной человеческой кожи, через которую так легко добраться до средоточия нашей жизни и погасить все это мельтешение крови в жилах, мыслей в мозгу и сердца в груди. Сильф — это выдох воздушного океана, а не выброс смертной плоти.
Он смотрит на меня и беспомощно разводит руками. Переменчивый сильф отныне прикован к этому телу, точно сошедшему с египетской фрески, высокому и широкоплечему, с узкими бедрами, с длинными, как у оленя, ногами, — могло бы быть и хуже!
— Почему? — вполголоса спрашиваю я.
— Воздух другой, — поясняет Нудд. — Это не моя стихия, это стихия, бывшая до нее. Старше. Равнодушнее. Она как будто спит. Наверное, ее любопытство, ее жажда знать и ощущать еще не проснулись. Спящий мир. Здесь у меня нет магии. Только телесная мощь.
По его лицу пробегает мгновенная судорога. Ему страшно. Может быть, впервые в жизни. Легко быть храбрым, когда ты неуязвим, всемогущ и бессмертен. Труднее быть храбрым, если ты всемогущ, но не бессмертен — и все-таки довольно легко. А уж если между тобой и смертью нет ничего, кроме меча, отличного, заговоренно-заколдованно-зачарованного меча, который, тем не менее, можно не успеть вытащить из ножен…
— Нудд, — зову я его, тяну руку к красивому хмурому лицу с резкими чертами, — Нудд, неужели мы с тобой только сильф и норна — и больше никто? Ты прожил такую длинную жизнь среди людей, ты видел род человеческий во все времена, ты воевал, убивал, выживал, женился и болел. Ну хоть раз, ну хоть изображая болезнь! Я тоже прожила целых три десятка лет, я кое-что умею, давай вспомним, каково это — быть людьми, а? Всё не так страшно, как быть никем…
— Храбрые вы существа, женщины, — вздыхает Нудд, садится на корточки, помогает и мне угнездиться на подстилке из толстых листьев — ужаснувшие меня протокозявки давно разбежались и разлетелись, мы одни среди хвощей и плаунов, в каменноугольных лесах — другое небо, другая земля, другой воздух. А огонь?
