– Почему ты хочешь, чтобы за тобой шли? – не понял Тенишев.
– Ты не понимаешь. Слушатель всегда идет за говорящим. Или не идет. Я сегодня проверил, как серьезность темы отпугивает слушателей. А раньше мне казалось, что может быть и наоборот – что непостижимость предмета, о котором ты говоришь, может зачаровать, заколдовать толпу.
– Где это ты сегодня видел толпу? – недовольно поморщился Панин. – Нормальные люди слушали, говорили. Эксперименты здесь излишни.
Андрей стушевался:
– Это я сейчас увлекся. Я не экспериментировал, ну что вы. Но посмотрите вон на тот столик, за которым сидят, я бы так сказал, люди одного лагеря. Есть лидер, остальные ловят каждое его слово. Крепкая спайка.
Панин оглянулся.
– А, эти. Володя был хорошим критиком, да и сейчас им остается. Просто его окружили молодые пробивные ребята.
– Ну вот вы же не создаете себе команду.
– У меня и нет такой цели, – улыбнулся Панин. – Мне кажется, стремящийся к какой-то цели человек почти всегда ошибается. Понимаешь, Андрей, твое желание вызвать у людей определенную реакцию на твои слова – неуправляемо.
– Для того чтобы вызвать реакцию, людей еще надо расшевелить, заинтриговать. И важнее не понимание даже, а внимание. От слова «внимать». Согласитесь, когда внимают, приятнее, чем когда понимают.
– Тебе кажется. По-моему, у Володи, – Панин кивнул на критика, – нет желания окружить себя учениками, они сами его облепили. Нормальный человек не захочет такого дешевого авторитета.
– Это вы о себе говорите. А он любит быть мэтром.
– Ну, может быть, может быть. Вполне возможно, что он не замечает своего положения. Даже неудобно о нем так говорить. А вот ты, Андрей, хотел бы с ним поменяться местами? Чтобы тебе внимали, прислуживали за столом?
– Не в этом дело. Я ведь о другом. Умный человек не может оставаться равнодушным к тому, что никто не ловит его слова как откровение. Разве не так?
– Я понимаю тебя и – не понимаю. Умный человек, конечно, хочет, чтобы его выслушали и поняли. Но чтобы за ним шли, как ты говоришь… Он, этот умный человек, что, основатель партии, идеологии?
– Да нет, вы как-то странно перетасовываете мои слова. Ведь были же основатели литературных движений, собирались люди группами, писали манифесты. Мне кажется, есть в этом потребность.
– Глупости все это. Извини, Андрей, глупости молодости.
– Но опять вы меня не понимаете. Я говорю о внешней стороне жизни, игре. Ну скучно же быть серьезным писателем, думать все время о самых главных вопросах бытия. Откуда возник этот образ пророка и мыслителя? Жизнь – если не игра, так в любом случае сочетание каких-то несерьезных ситуаций, комбинаций. Вот мы сидим, беседуем под водочку, и никто не заставит нас принять позу роденовского мыслителя. И я, и вы – мы не говорим серьезно, мы играем свои роли. Так почему я не могу играть по-крупному? Увлечь аудиторию, сочинить манифест, сорвать аплодисмент – а это можно сделать, если точно рассчитать, на какую тему и насколько своеобразно написать и напечатать свои творения. Вот я о чем говорю. Я допускаю во внешней жизни такой способ существования. Это не значит, что этот способ единственный. Есть так называемая серьезная жизнь. Вот Тенишев, например, абсолютно серьезно относится к жизни, и это действительно похоже на то, как мужик копается в мешке: а что там еще есть? А я стою рядом и говорю: брось ты свой мешок, лучше придумай, что может там быть. Это интересней.
