Немного подождав на остановке, Валентин сел в трамвай. Пока расшатанные вагоны, гремя, как пустое ведро, и нестерпимо визжа на поворотах, тащились в заречную часть города, он дотошно перебрал в памяти весь разговор в гостинице и заключил, что в общем-то вся его затея была заранее обречена на неудачу. Но во всей неумолимо четкой последовательности случившегося было одно смутное место (именно тогда на какой-то миг Валентин был готов допустить возможность успеха) — момент, когда Стрелецкий, буквально окаменев, замер у окна. Валентин подсознательно ощутил некую важность этого мимолетного и как бы незначительного эпизода, однако же никакого разумного объяснения ему подыскать не мог…
Заверяя сегодня Лиханова и Ревякина, что с отцом все в порядке, он оба раза сказал неправду. С отцом вовсе не было все в порядке — отец его, Даниил Данилович, лежал сейчас в больнице с инфарктом, и третий звонок Валентина из аэропорта был именно туда — врачу Евгению Михайловичу, старому отцову приятелю.
Когда он, беспечно посвистывая, взбегал с сумкой через плечо на третий этаж, никто не поверил бы, что у этого молодого человека несчастье с отцом, что по важнейшим и давно выношенным надеждам его менее часа назад нанесен убийственный удар и что за вчерашний день и сегодняшнее утро он прошел пешком по тайге в общей сложности около восьмидесяти километров.
Открыв квартиру отца своим ключом, Валентин вошел в полутемную прихожую, огляделся… Здесь все оставалось таким же, как и во все предыдущие его приезды, — висели те же куртки, меховая и брезентовая, брезентовый же дождевик, пальто, плащ, стояли два вьючных ящика, сложенная раскладная койка, старое трюмо. И однако же в безмолвии и прохладе квартиры улавливалось что-то новое, нежилое, приводящее на память образ забытой пыльной бутылки, в которой тусклая вода мертво стоит над белесым ватным осадком.
Валентин немного помедлил в окружении знакомых предметов, потом, отчего-то стараясь ступать бесшумно, сделал пару шагов и открыл следующую дверь. Квартира была однокомнатная, старого образца: прямо — просторная кухня, налево — завешанный плотной материей широкий проем в обширную комнату с высоченным потолком, где тоже все до мелочей знакомо и не менялось годами, — диван, два кресла, письменный стол, книжный шкаф, кровать, полускрытая шифоньером, в углу телевизор. Валентин откинул портьеру, шагнул и… на миг оторопел. Да и кто не оторопел бы, увидев посреди нормальной жилой комнаты брезентовую двухместную палатку. Основательно выгоревшая, кое-где запачканная, заштопанная — словом, самая обыкновенная, здесь, в городской квартире, она выглядела не то смешно, не то жутковато, а в общем же — до дикости не к месту. Поставлена она была по всем правилам, без единой морщинки, и в этом чувствовалась опытная рука. В первый момент Валентин решил, что отец эту палатку собирался чинить, для чего и натянул ее на каркас. Но, подойдя и заглянув в нее, он лишь пожал плечами — внутри лежали спальный мешок с чистым вкладышем, подушка, книги, аккумуляторный фонарь, и было видно, что всем этим регулярно пользовались. Явилась было мысль, что у отца вовсе не инфаркт, а какое-нибудь психическое заболевание, и это прискорбное обстоятельство друзья милосердно скрыли от сына. Однако догадку эту Валентин тотчас задвинул подальше, предпочтя успокоительное «чудит батя», безотчетно заслоняясь этим от инстинктивного предчувствования горестных признаков одинокой родительской старости.
