А майор, видя в задержанном целую толпу народа, понуро и покорно слушающую его «газетные» изречения, призывал безжалостно истреблять в каждом малейшую слабость, размягченность, успокоенность. «Ни капли жалости к тунеядцам и лентяям! – призывал он. – Всех к позорному столбу! Это и есть, – выкрикивал он, – скрытая враждебность к Советской Власти, предательство, ползучая диверсия!..». Глаза майора горели одержимостью, щеки были розовыми. Он парил над толпой.
Для Зои, завороженно наблюдавшей за своим начальником, было огромным наслаждением слушать его, ровным счетом мало что понимая, но зато это так возбуждало, до такой степени, что внизу живота трепетало, томно разливалось тепло, становилось влажно в промежности. Она пожирала Шурыгина своими серенькими глазками, со сладким замиранием предвкушала, как набросится на него после допроса. Это тоже стало их традицией и маленькой тайной. «Хорош, ой как хорош! – говорили беззвучно ее губы. – Ой, не могу больше, не могу!.. – стонала про себя Зоя. – Сладенький мой…!» Рука-бесстыдница сползла с клавиш машинки и юркнула под стол к круглым коленкам, мелко-мелко подрагивающим. Пальчики начали быстренько подбирать, комкать юбку и затихли, когда добрались до жаркого, влажного места под животом.
Майор продолжал ходить, высоко вскинув голову, разбрасывая казенные, государственные слова. Он походил на токующего глухаря, не видящего ничего вокруг себя и не слышащего. Он то выходил из тени на яркий свет и тогда становился плоским и бесцветным, то возвращался в темноту, где приобретал объем, но терял лицо и целый ряд мелочей, без которых мало походил на себя. У дверей дремал один из охранников, по всему видимо привыкший к подобным спектаклям и научившийся не впускать в свои уши весь этот словесный бред, который нес его начальник на каждом допросе.
Степан ничего не мог понять. С ним происходило что-то неладное и странное. Подкатило и перехватило горло сухой, костлявой пятерней чувство раскаяния и самобичевания, и стало давить. Нет, он так и не отыскал в своем настоящем и прошлом того, за что он мог бы оказаться здесь. Просто атмосфера настолько была пропитана обличением всего и вся, что он готов был рвать на себе гимнастерку, биться головой о стену и нести самые тяжкие наказания за то, что творится с его бедной Родиной, его Советской властью и народом. Какой-то психоз вполз в него через слова оратора, а свет острый, колючий, безжалостный высветил в нем все нутро, вывернул в нем наизнанку все до последнего нерва. «Да-а! да! – хотелось кричать, – да, я пособник западного империализма, пригрел гидру шпионскую у себя на груди и сам стал таковым! Накажи, покарай меня Советская Власть!» И, не выдержав душевного напряжения, Степан заплакал мелко, по-стариковски низко опустив голову.
