На четвертом из дверей вывалился солдат в чужой изорванной форме, весь в крови и саже. Вскинул автомат. Откуда-то выстрелили, и вместо правого глаза у солдата возникла зияющая дыра. Даже не посмотрев, кто его спас, он двинулся дальше – к седьмому небу. Вокруг сражались призраки, он поднимался мимо них, сквозь них, не замечая. Настоящими были Лика и он. И еще, наверное, проклятый дом-айсберг.
Хотя в последнем он сомневался.
В коридоре плавали клочья дыма. Половина «канделябров» не горела. Он брел в полутьме, выбираясь, как на островки, на освещенные участки. Знакомая дверь болталась на одной петле. Пнув дверь ногой – руки были заняты, – он вошел в комнату.
Яркое весеннее солнце – словно в насмешку. На подоконнике – винтовка с черной тубой оптического прицела. В углу – разбитый пулями рояль. Белая с красной каймой гардина свалилась на пол. Он уложил на нее Лику и присел рядом на корточки. Из треснувшего зеркала на него глядел мертвец в пыльном камуфляже. Трещина шла через рот мертвеца. Казалось, он ухмыляется.
Отвернувшись, он стал смотреть на Лику.
"Я тебя предал. Забыл о тебе, забыл тебя. Обещал, клялся – и не сдержал слово. Я тебя убил. Не пулей – предательством. Тем, что не удержал в памяти, в душе, в сердце. Прости. Я бы прыгнул из окна, лишь бы вернуть тебя. Когда нет надежды…" Он вытащил из кобуры пистолет. Щелкнул предохранителем, поднес ствол к виску. Самоубийцам нет прощения. Это хорошо. Иначе и стреляться не стоило бы.
Лика открыла глаза.
Выронив пистолет, он засмеялся, как безумный – и хохотал до тех пор, пока комната не закружилась перед глазами, сливаясь в серую круговерть. Но даже сквозь вихрь гаснущего сознания он продолжал видеть лицо Лики.
Она печально улыбалась.
Приближение четвертое
…он нам сказал, что смерти нет… -…Все образуется, молодой человек. Уж поверьте мне, старику.
– Да как же «образуется», Игорь Федорович? Ведь я…
– Знаю, знаю. Увы, мало кому удается этого избежать. Любимых убивали испокон веков. Помните?
Глаза Слонимского, озорные глаза проказника, удивительные на морщинистом лице старика, лукаво блестели.
Любимых убивают все,
Казнят и стар и млад,
Отравой медленной поят
И Роскошь, и Разврат,
А Жалость – в ход пускает нож,
Стремительный, как взгляд.
"Помню", – кивнул он и тихо продолжил балладу:
Любимых убивают все -
За радость и позор,
За слишком сильную любовь,
За равнодушный взор,
Все убивают – но не всем
Выносят приговор.* Слонимский строго погрозил ему пальцем. Словно под гипнозом, Виктор наблюдал, как старик, не торопясь, надевает пенсне в золотой оправе, извлекает из кармана пиджака кисет и сворачивает тоненькую самокрутку. Прикурив от длинной каминной спички, он с удовольствием затянулся, окутался облаком дыма, словно спрятавшись за ним. Старик был уютный, домашний – настоящий.
